С Павлом ничего не складывалось. Наверное, это можно было предсказать заранее. Собственно, вероятно, с Павлом ничего не могло сложиться потому, что ничего с ним не было изначально. Теперь, внезапно на тридцать пятом году жизни узнав, что такое любовь, Катя твердо могла сказать, что к Федорову и в самом начале их отношений не испытывала ничего подобного. Спокойная симпатия, привязанность, уважение – вот чем ограничивался спектр ее эмоций по отношению к нему. Мало того, теперь все это было сильно подорвано его исчезновением и последующими тремя годами.

Кате иногда даже неловко становилось перед мужем. Он, очевидно, очень был настроен на то, чтобы все вернуть, заботился о ней, не жалел денег, старался загладить вину. Ей же этот массивный, громкий, тяжело топающий по квартире мужчина вдруг оказался просто физически неприятен. Присутствие его рядом не вызвало в душе ничего, кроме раздражения, желания, чтобы он снова исчез куда-нибудь и как можно дольше не объявлялся. Федоров, разумеется, это чувствовал, не мог не чувствовать. Однако довольно долго не оставлял попыток все наладить.

Катя не знала, что в большей степени двигало мужем – искренняя привязанность к ней или деловая сметка, подсказывавшая Павлу, что расставаться сейчас с женой, внезапно приобретшей широкую известность, совсем не выгодно. Так или иначе, даже когда очевидно стало, что счастливого воссоединения у них не получилось, Федоров еще пытался договориться, выторговать себе статус супруга на подольше.

– Ну чего тебе не хватает? – с плохо скрытым раздражением вопрошал он. – Квартиру я тебе купил, оплатил все, что полагается. Если чего еще надо, ты только скажи, я сделаю. Но я не понимаю, на хрена тут драмы разводить? Живем и живем, плохо разве? Или… – Он вдруг сдвигал над переносицей свои лохматые брови и с подозрением смотрел на Катю. – У тебя есть кто-то?

– Нет, никого нет, – качала головой она.

В общем-то, это было правдой. Не рассказывать же было Павлу всю эту ее турецкую историю. Он бы, пожалуй, вообще не понял, из-за чего, собственно, столько переживаний, да еще посмеялся бы над Катиным нелепым увлечением.

– Но так больше продолжаться не может. Ты же видишь, ничего не получается…

– Ни черта я не вижу, – отмахивался он. – Все твои фантазии. Ну хочешь, отдыхать поедем?

И все-таки в конце концов даже Павлу пришлось признать то, что у их брака нет будущего. В момент одной из их частых размолвок – нет, они не скандалили, не орали друг на друга, для этого необходим был слишком сильный накал эмоций, лишь вполголоса огрызались и отпускали скептические комментарии – в момент одной из таких размолвок он просто плюнул, процедил:

– Да пошла ты, Катя! Весь мозг мне вынесла. Не хочешь – не надо! Не забудь только, кто эту хату купил. Я съезжать не собираюсь, а ты, если хочешь, можешь валить на все четыре стороны.

И ушел, хлопнув дверью.

После этого случая Павел перебрался из супружеской спальни в кабинет и Катю больше не беспокоил. Она же постепенно готовила пути к отступлению. Конечно, о том, чтобы собачиться с Павлом из-за квартиры, не могло быть и речи. Жаль, конечно, было, что он успел уже продать их предыдущее жилье, иначе Катя в тот же день съехала бы туда. А так пришлось еще на пару недель задержаться в хоромах, так и не ставших для нее счастливой семейной обителью. Теперь, однако же, съемная квартира уже была найдена, и Катя со дня на день собиралась в нее переехать.

С членами труппы Катя по возвращении в Москву отношений не поддерживала. Знала только, что спектакль продолжает собирать полные залы, что Мустафе Килинчу сторицей вернулись все вложенные в постановку средства и что все занятые в проекте актеры, как и предполагалось, получили мировую известность. Лишь однажды встретился ей на Мосфильме Носов, остряк Морж, блестяще исполнивший в спектакле роль Азазелло. Как оказалось, он прилетел в Москву буквально на несколько дней – внести наконец деньги за квартиру, которую все собирался купить для неудачно выскочившей замуж дочки, и подписать документы, да вот забрел на киностудию переговорить с кем-то из коллег и случайно столкнулся с Катей. Морж был явно доволен жизнью, аж лоснился весь, окрыленный и успехом, и своим заметно упрочившимся финансовым положением. Катю он радостно расцеловал в обе щеки и тут же потащил пить кофе в буфет, обещая порассказать интересного.

– Сергун-то наш, вы представляете, что отчудил, Катерина Андреевна? – повествовал он, залихватски подмигивая и довольно посмеиваясь. – Буквально вот неделю назад. Приезжают вместе с Нургуль в концертный зал и прямо перед спектаклем нам объявляют: мы поженились, можете поздравлять. Мы так и выпали в осадок. Кто мог предположить, а? Эта знойная турчанка и наш коренной русак, рязанский паренек. Сергун-то счастлив, как ребенок, наглядеться на нее не может. А она глазами своими восточными хлопает, бровями поводит, а тоже видно, что влюблена по самую маковку. Так-то! – заключил Носов и почему-то победно взглянул на Катю.

– Надо же, – сдержанно отозвалась она. – Действительно, неожиданно. Очень рада за них.

В то, что брак Нургуль и Сережи продлится хоть сколько-нибудь долго, Катя, конечно, не верила. Слишком разными они были людьми – разных культур, разных воспитаний. У них и общего языка, на котором можно было бы свободно общаться, практически не было. Однако же услышать романтическую историю про, в общем-то, симпатичных ей молодых людей было приятно.

– Аналогичный случай, говорят, произошел как-то в 66-м году, на гастролях Академического театра в Баку. Служила в их местном храме искусства билетершей одна местная девушка, прекрасная, как сама любовь. И можете себе представить, трагик Редников влюбился в нее без памяти…

Катя рассеянно слушала очередную излагаемую Носовым захватывающую историю и внутренне боролась с желанием спросить его об Эртане. Это было совершенно не нужное, лишнее. Информация эта не имела для нее никакого смысла, а выдавать себя не хотелось. В конце концов, справившись с собой, Катя спросила лишь:

– Как там все остальные?

И получила в ответ безликое:

– Все отлично, Катерина Андреевна, все в строю, работают, играют. Вас только не хватает, дорогая моя.

Что ж, ничего другого она и не ожидала. Это было и хорошо – означало, что она качественно сделала свою работу, раз спектакль идет и без нее, труппа играет слаженно, как настроенный оркестр. А значит, ей пора перешагнуть через этот этап своей жизни и двигаться дальше.

Если бы только ее не преследовал везде сандаловый дурман, если бы не вставали ежеминутно в памяти проклятые видения – Эртан на сцене, глядящий в зал своими удивительными, глубокими, страдающими глазами; Эртан, протягивающий ей руку, помогая спуститься с крутого склона к воде; Эртан в сквере, бессильно цепляющийся за ее колени; Эртан, измученный, изломанный, пьяный и расхристанный, той безумной стамбульской ночью…

Даже сегодня, уже одетая, причесанная, накрашенная, снова надевшая маску успешной и серьезной молодой женщины, сидя в такси, везущем ее на встречу с продюсером Цирка дю Солей, она зачем-то снова и снова перелистывала в голове эти образы. Даже сидя в ресторане и выслушивая от продюсера восторженные слова: