в потребительском снабжении. Этим хорошим людям нужно помочь. Все. И тогда Яков Наумович Левин лично отправится в эту проклятую всевышним контору — договариваться за нюансы и детали, а уж после этого вы получите свое сырье так быстро, что и соскучиться не успеете! Один только Яков Наумович не получит ничего, кроме людского осуждения, но ему не привыкать… — Яков Наумович напустил на себя страдальческий вид.

— Все понял, Яков Наумович, — сказал я. — Постараемся решить вопрос прямо сегодня.

— Раньше сядешь, раньше выйдешь… — назидательно сказал Левин. — Действуйте, молодой человек!

— Сырье придет по государственной цене? — безмятежно спросил я.

Яков Наумович хитро прищурился.

— Сырье, да, придет по государственной цене, если договоритесь. Но будут некоторые тонкости, они всегда бывают.

— Это какие же? — поинтересовался я.

Яков Наумович налил себе из бутылки полстакана минералки и, кривясь, отпил.

— Не морочьте мне голову! — сказал он. — Решайте вопрос и получите свое сырье. В количестве, которое максимально возможно. Оплату мы проведем через вашу лавку, после рассчитаетесь с Женей, когда он вернется.

Окрыленный напутствием, я вышел на улицу. Похоже, что и здесь без отца вопрос решить не получится. А с отцом в последнее время что-то происходило. Что-то в нем будто бы надломилось, он начал попивать, часто сидел, уставившись в телевизор, и видно было, что хоть и смотрит он на экран, но на самом деле поглощен чем-то своим, внутренним. Он почти перестал читать газеты, только бегло просматривал местную прессу — статьи, где упоминается горком. Ни я, ни мать ни о чем его не спрашивали, хотя мать и подозревала обычные женские вещи — любовницу и чуть ли ни семью на стороне, это я определил из обрывков ее телефонных разговоров. А отец… он походил на механизм, в котором что-то сломалось. Казалось, что он все делал автоматически. Завтракал, ехал на работу, работал, общался со мной и матерью — все как-то очень натужно и обреченно. Может быть, просто устал…

Он приехал как обычно, часов в семь вечера — усталый и серый, наскоро поел и устроился у себя в кабинете — в кресле, перед телевизором.

Я постучал в дверь.

— Можно?

— Войди, — сказал он, и я вошел.

Отец вопросительно смотрел на меня.

— Что-то случилось? — спросил он.

Я пожал плечами.

— Ничего особенного… Хотел спросить… как у тебя дела.

В его взгляде мелькнуло удивление.

— Все в порядке… Настолько, насколько это возможно сейчас.

— Неприятности по работе?

Он махнул рукой.

— Все как всегда. А у тебя? Как в институте?

— Тоже как всегда… — сказал я, отмечая, что разговор как-то сразу не задался. Отец явно ждал, когда я уйду.

Глава 21

Он ждал, а я все не уходил. Возникла странная неловкая пауза, он смотрел на меня, думая о своем, невысказанном, смотрел без раздражения даже, но как-то очень безразлично и терпеливо… А потом он сказал:

— Устал я очень… — И в этих словах действительно слышалась такая нечеловеческая усталость, что я вздрогнул.

— Все же, неприятности по работе? — спросил я.

Он медленно покачал головой.

— Очень тяжело… Очень тяжело, когда тебя все ненавидят.

Я с удивлением посмотрел на отца. Он, кажется, был слегка выпивши, может быть, именно потому и разговорился…

— Унижаются, просят, заискивают, льстят… — продолжил отец, — и ненавидят. Это не просто тяжело, Алексей. Это страшно.

Ему действительно страшно, с удивлением подумал я. А вслух спросил:

— Тебя лично ненавидят?

— Лично?.. — Отец на секунду задумался. — Нет, наверное. Нас всех. Всю партию. Считают, что мы во всем виноваты, а мы всю жизнь делали только то, что были должны делать.

— Люди очень злы, — сказал я. — Очереди, дефицит. Люди не понимают, что происходит.

Отец с досадой махнул рукой.

— В тридцатые шахтеры по карточкам килограмм хлеба в день получали. И энтузиазмом горели, верили в будущее, работали, рекорды ставили! А в двадцатые, после гражданской? Вообще голод был. А сейчас беда — колбасы не хватает! Водки им мало! Привыкли к хорошей жизни, забыли, с чего все начиналось! За кусок колбасы и поллитру готовы все продать…

— Ты не думал о том, чтобы уйти с должности? — спросил я.

Он грустно улыбнулся.

— Уйти или не уйти… нет никакой разницы. Ничего уже не имеет значения, Алексей. Все заканчивается. Вот-вот закончится.

— Это же будет катастрофа, — сказал я.

— Будет катастрофа, — сказал он безразлично, — и я не могу ничего сделать. И никто уже не может.

Я помолчал немного, а потом спросил:

— У вас все всё понимают?

— Понимают, — сказал отец. — Одни пьют. Другие с ума сходят. Третьи в коммерцию ударились на старости лет. Григорий наш Степаныч открыл кооперативы, на родню оформил. Обогащается сейчас.

— И что ты по этому поводу думаешь? — спросил я.

Он горько усмехнулся.

— Теперь уже не имеет значения. Они решают вопросы будущего выживания, как умеют.

Вот, кажется сейчас можно, подумал я. И сказал:

— Есть возможность и нам решить вопрос будущего выживания.

Он вопросительно посмотрел на меня, и я начал рассказывать.

— Мне предложили заниматься реальным производством. Не спекуляции, а производство дефицитного товара — полиэтиленовой пленки.

Отец усмехнулся.

— Уже все готово — оборудование и рабочие, — продолжил я торопливо, — осталось только решить вопрос с сырьем. Сами его решить мы не можем. Мы готовы купить, но кто же нам продаст? Взятки мы давать не хотим…

Отец побарабанил пальцами по столу.

— Это производство, как ты говоришь… оно может принести большие деньги?

— Любые деньги, — сказал я, — если вопрос с сырьем решится благоприятно.

— Я никогда не думал о больших деньгах, — сказал он задумчиво, — никогда! Мы работали, понимая, что делаем большое и важное дело… Может быть — самое важное в истории человечества. А деньги? Деньги мне были нужны для того, чтобы купить хлеб. И цветы твоей матери.

— Ты же сам все понимаешь о судьбе большого и важного дела, — сказал я.

— Понимаю, — сказал он. — Рассказывай дальше. Что за организация, что за сырье…

Кажется, сработало! Я был на седьмом небе от счастья, но виду не подавал — осторожно рассказывал о наших производственных проблемах. Отец, вооружившийся ручкой