камешек; когда же желанный вернется, камешек нужно положить на прежнее место вместе с несколькими новыми, в знак памяти и благодарности.

Когда О-Тойо возвращалась с такой прогулки домой, густые сумерки уже спускались на землю, окутывая город и рисовые поля; путь был далек, и шла она медленным шагом. Звезды сверху освещали ее путь, а снизу — светлячки. Когда на небе показывалась луна, О-Тойо пела детскую песенку:

— Ноно-сан,

луна златая,

сколько времени тебе?

— Тринадцать, тринадцать и девять мне дней!

— Как ты молода еще!

Потому и опоясана

ты красивым красным кушаком.

Отдай его лошадке!

— Нет, не отдам!

— Отдай его коровке!

— Нет не отдам!

А с серых необъятных полей поднимался и улетал в синий мрак ночи невидимый хор, — будто голос самой матери земли; то лягушки заливались, а О-Тойо говорила ребенку:

— Слышишь лягушек? Они кричат «Мэ Кайюи, Мэ Кайюи», — глаза мои смыкаются, я спать хочу!

То были счастливые светлые дни!

Но роковые силы, по законам, для нас, смертных, вечно неразгаданным, повергли ее внезапно в великое горе.

Она узнала, что добрый супруг, о возвращении которого она так часто молилась, никогда не вернется, что он снова стал прахом, из которого создано все земное. Вскоре и мальчик ее заснул сном непробудным, перед которым бессильна даже мудрость китайских врачей.

Редкие мучительные вспышки сознания рассеивали мрак, царивший в ее душе, — мрак беспамятства, в который сострадательные боги погружают души людские.

Все проходит. Мрак рассеялся. Она вдруг очутилась во власти злого врага, во власти воспоминания. В присутствии других она могла улыбаться, могла быть спокойной и ясной, как в прежние дни; но оставшись одна, она теряла всю силу. Сна разбиралась в игрушках, раскладывала перед собой на циновке детские платьица, ласкала их, шепотом разговаривала с ними, тихо улыбаясь. Но улыбка всегда переходила в громкое судорожное рыдание; она бросалась на пол, билась головой о землю и забрасывала богов безумными вопросами.

Тогда она решила искать утешения в таинственном обряде, известном в народе под именем «Торитсу-Банаши» — заклинание мертвых. Отчего не вызвать мальчика, хотя бы на мгновение?! Ради любимой матери душа его радостно примет страдание, сопряженное с возвращением в мир живых.

Чтобы вызвать умерших из царства теней, надо пойти к буддийскому или синтоистскому жрецу, знакомому с обрядом заклинания, и передать ему «ихаи» — дощечку с именем умершего.

Производятся очистительные церемонии, перед «ихаи» зажигают свечи и курение, читают молитвы или отрывки из сутр, приносят жертвы цветами и рисом, но только сырым.

Окончив церемонии, жрец берет левой рукой дугообразный инструмент, правой ударяет в него, громко произнося имя умершего и слова: «Китацо-ио, Китацо-ио!» — «Я пришел, я пришел!»

Но постепенно голос заклинателя странно меняется и переходит в голос умершего, дух которого вселился в жреца.

Дух быстро отвечает на вопросы, беспрестанно восклицая: «Спеши, спеши, мучительно мое возвращение из царства теней, я не могу долго здесь оставаться».

По окончании беседы дух отлетает, а жрец падает на пол без чувств.

Но вызывать умерших нехорошо — им этим вредишь: возвращаясь в царство теней, они должны занимать места ниже покинутых.

Теперь эти обряды запрещены законом. Когда-то они утешали скорбящих, но закон справедлив, потому что находились люди, злоупотреблявшие им, глумившиеся над божественным в человеке.

Однажды ночью в одиноком маленьком храме на окраине города О-Тойо стояла на коленях перед «ихаи» своего мальчика и вслушивалась в таинственное заклинание. И вдруг из уст жреца заговорил голос родной, самый дорогой и близкий ей; но голосок был тоненький, тихий, как вздох ветерка.

— Спрашивай мама, скорее, скорее, — молвил он, — передо мною далекий, темный путь; я должен скоро уйти.

Мать с трепетом вопрошала:

— За что я томлюсь и страдаю в тоске по тебе? Где справедливость богов?

— Не тоскуй так по мне, мама, — раздалось в ответ, — я умер, чтобы избавить от смерти тебя: то был год болезней и печали; я знал, что тебе суждено умереть, но боги вняли моей молитве, — мне дано было умереть за тебя. О мама, не плачь! Горевать по умершим не надо. Безмолвный, безгласный путь ведет их через потоки слез; но от слез матерей поток растет и бушует: и не может душа достигнуть дальнего берега, а тревожно носится взад и вперед. И поэтому, мама, прошу тебя, брось печаль; только изредка давай мне водицы...

С той поры она перестала плакать. Спокойно, безмолвно, как в прежние дни, она исполняла смиренные дочерние обязанности.

Время шло, и отец начал думать о втором замужестве для нее.

— Было бы счастьем для нашей дочери и для нас, — сказал он жене, — если бы у нее родился еще сын.

Но мать была проницательнее и ответила мужу:

— Она перестала страдать; о вторичном браке не может быть и речи: она превратилась в ребенка — без забот и без греха.

И правда, она перестала страдать. В ней стала проявляться странная привязанность ко всему маленькому. Сначала ей показалась велика ее постель; может быть, это было ощущение пустоты, потому что умер ребенок. А потом и все остальное начало казаться ей слишком большим: дом, комнаты, ниша с большими цветочными вазами, — даже кухонная посуда. Рис она пожелала есть маленькими детскими хаши из крошечных мисочек. Этим невинным затеям никто не мешал, а других причуд у нее не было. Часто старики-родители толковали между собою о ней.

— Тяжело будет дочери нашей, — говорил отец, — жить с чужими людьми; мы же так стары, что скоро придется расстаться с ней. Лучше всего ей стать монахиней; мы построим ей маленький храм.

На следующий день мать спросила О-Тойо:

— Не хочешь ли стать святой монахиней и жить в маленьком-маленьком храме с крошечным алтариком и миниатюрными изображениями Будды? Мы всегда оставались бы вблизи тебя. Если ты согласна, то мы попросим жреца научить тебя сутрам.

О-Тойо с радостью согласилась и просила сделать ей маленькое монашеское платьице.

Но добрая мать возразила:

— У хорошей монахини все может быть мало, за исключением одеяния. Платье ее должно быть широко и длинно, — так повелевает Учитель наш, Будда.

Тогда О-Тойо согласилась одеться, как другие монахини.

В пустой ограде, где некогда стоял большой храм Амидайи, построили маленькую монашескую обитель, назвали ее тоже Амидайи и посвятили Амиде-Нёрай и другим Буддам.

Обитель украсили