попытался взять слово, и хотя ему этого не разрешили, продолжал кричать, что все эти деньги уйдут на армию, то есть будут потрачены без всякой пользы для страны. Ему стали гневно возражать: тратить деньги на армию сейчас, когда идет война, и есть высшая польза для страны! Лафайет всё молчал, не желая участвовать в общем гвалте: вот будет закрытое заседание финансового комитета, тогда он непременно скажет, что расходы в самом деле непомерные: десять лет назад, когда Великая армия была действительно огромной, на нее тратили двадцать один миллион в месяц, а сейчас, когда армию наскребают по сусекам, маршал Даву запросил семьдесят два миллиона только на один июль. Где взять эти деньги? Поставщики ничего не отпускают в кредит, поскольку один раз уже прогорели, когда воцарившийся Людовик XVIII отказался признавать долги Империи. Верят ли они в военный гений Наполеона? У него от силы сто двадцать тысяч солдат против полумиллиона у союзников…

Ораторы сменяли друг друга на трибуне, крича, размахивая руками и являя собой яркий контраст с невозмутимостью мраморного барельефа на ней. Крылатая мраморная История с выпуклым бюстом старательно выводила что-то стилусом на таблице, Молва дудела в длинную трубу, а двуликий Янус под бюстом усталой женщины в шлеме – Республики – казалось, находился в замешательстве, не зная, в какую же сторону податься. Кто догадался обить стены зала заседаний красной тканью? Точно в Опере…

На следующий день доклад Коленкура напечатали в «Универсальном вестнике»: он занимал две полные страницы и шапку третьей, а остальные десять ушли на «приложения» – статьи договоров, заключенных между собой врагами Франции, распоряжения Меттерниха, заявления императора Александра и прусского короля, решения британского кабинета… В самом конце последней колонки спрятались шесть скромных строчек:

«Позади Линьи, 16 июня, в половине девятого вечера. Император только что одержал полную победу над прусской и английской армиями, объединенными под началом герцога Веллингтона и фельдмаршала Блюхера. В настоящий момент армия следует через поселок Линьи против Флерюса, преследуя неприятеля».

Темные пятна на месте сорванных букв «N» и контуры императорских орлов особенно бросались в глаза, когда, во время нового совместного заседания обеих Палат, граф Реньо зачитывал с трибуны рапорт Наполеону о положении в Империи, подготовленный Фуше. Суть его сводилась к тому, что законодателям необходимо предусмотреть исключения из правил на случай чрезвычайных обстоятельств и ограничить личные свободы граждан ради безопасности государства, при этом министр полиции постоянно ссылался на опыт англичан.

– Наши враги деятельны и дерзки, у них есть сообщники вне страны и поддержка внутри нее, – отмечал герцог Отрантский. – Ложными тревогами и ложными же надеждами, подкупом и угрозами роялисты сумели взбудоражить мирных землепашцев по всей территории между Луарой, Вандеей, Атлантикой и югом Франции. Гавр и Дьепп бурлят, туда свозят оружие и боеприпасы; Марсель знать не хочет никаких законов, Тулуза вспомнила о республике, Бордо с самого начала был центром подрывной деятельности. Мерам правительства, вызванным необходимостью, препятствуют преступным сопротивлением или силой инерции, которая еще опаснее и еще труднее преодолима, чем открытая борьба. Памфлеты, напечатанные в Бельгии и в тайных типографиях во Франции, иностранные газеты распространяются безнаказанно из-за отсутствия репрессивных законов, пресса злоупотребляет своею свободой…

Отметив, что способы воздействия, применявшиеся во время Революции, когда анархия действовала против анархии, уже не подходят, министр всё же оправдывал превентивную суровость: арестовывать подозреваемых следует даже в отсутствие прямых доказательств их вины, поскольку у измены тысяча лиц, не стоит делать различий между пером и мечом: писать значит действовать, но при этом необходимо сохранить возможность для покаяния и прощения, карая лишь преступное упорство. Фуше, впрочем, поразмышлял и о причинах, по которым план «наших недругов», неизменно срывавшийся на протяжении двадцати лет, теперь имеет шансы осуществиться:

– Должен признать, что личная свобода до сих пор не была достаточно ограждена от посягательств со стороны различных властей, считавших себя вправе покушаться на нее. Отсюда всеобщая тревога, тайное недовольство, реальное и постепенное ослабление власти, ибо власть не всегда может принудить к повиновению – напротив, повиновение есть мера и граница власти, у цивилизованных народов оно возникает с согласия граждан.

Слушая хорошо поставленный голос Реньо, Лафайет делал заметки, продумывая свое выступление в прениях. Ему было совершенно ясно, что Фуше не верит в победу Наполеона и заранее укрепляет свою будущую власть: ему нужны особые законы для чрезвычайных обстоятельств, чтобы спокойно избавиться от нынешних соратников, которые скоро превратятся в противников или просто неудобных свидетелей. А эта mea culpa – то самое покаяние, которым он надеется заслужить прощение и сохранить свои позиции. Так вот, ставя вопрос «или-или» – свободы граждан или безопасность государства, – власти преподносят как аксиому, что опасность для государства не может исходить от них самих. Да неужели? Беспорядки в провинциях на протяжении двадцати лет (двадцати лет! Когда власть несколько раз переходила из рук в руки!) говорят о прямо противоположном. Ах, людей вводили в заблуждение подстрекатели, агенты иноземных держав! Каким образом? Твердя им о том, в чём люди могли убедиться сами? Что их грабят, унижают, используют как пушечное мясо? Если привлекать к ответственности за слово и дело, то эта ответственность должна быть обоюдной. Разве власть имеет право на полуправду и ложь только потому, что она – власть? Возьмем, к примеру, внешнюю угрозу. Двадцать пять лет назад речь действительно шла о защите рубежей нашего отечества, но с годами эти рубежи всё больше раздвигались по мере присоединения «освобожденных» территорий, которым навязывали новые порядки. Обратной стороной торжества французского оружия было унижение австрийцев, пруссаков, русских, грабеж Италии для пополнения вывезенными оттуда сокровищами императорских музеев (и особняков маршалов Империи), разорение Голландии запретом на торговлю с Англией и, соответственно, нарастающая ненависть к Франции во всей Европе. Если бы о просчетах континентальной системы, ужасах войны в Испании и бедственном походе в Россию (трех этих катастрофах, порожденных исключительно «личными страстями» и амбициями одного человека, а отнюдь не государственными интересами), если бы обо всём этом в газетах писали правдиво и без прикрас, иноземного вторжения во Францию, возможно, и не случилось бы, потому что общество возмутилось бы еще раньше и положило конец этой губительной политике. Извлекло ли правительство уроки из недавних бедствий? Вряд ли. Нам говорят о необходимости войны, когда она уже идет, нам говорят о долге, патриотизме, государственных интересах, давая понять, что сомневаться в словах правительства само по себе является изменой отечеству, – и это после того, как правительство неоднократно давало повод усомниться