Что означают вера и искупление в таком суровом и несправедливом мире? Какую роль во всем этом играют Божественное провидение и личный выбор? Годы, последовавшие за личными трагедиями, отмечены в дневниковых записях Франца его возрастающим интересом к принципам и причинам человеческого поведения. По мере того как усиливаются попытки найти порядок и смысл в этом видимом хаосе мира, Франц все больше опирается на литературные приемы, распространенные в популярной криминальной литературе того времени, которую он, несомненно, хорошо знал[285]. Казалось бы, случайные события становятся связными историями, вызывающими и сострадание, и решимость противостоять злу. Его злодеи – чаще всего кровожадные грабители и убийцы родных – похожи на героев бульварной литературы того времени. Однако, в отличие от авторов дешевых листков и проповедей для простонародья, Франц не морализирует и не делает обобщенных выводов в отношении мотивов. Для Майстера Франца грех и преступление остаются следствиями характера и личного выбора, а не влияния космических внешних сил. Его прямые взаимоотношения с виновниками преступлений и их жертвами, несомненно, усиливают это предпочтение конкретному, а не абстрактному. Они также делают его чувствительным к индивидуальной природе греха и искупления. В полном согласии с лютеранским учением о спасении верой зрелый Франц парадоксальным образом становится одновременно более осуждающим и более прощающим тех бедных грешников, что предстают перед ним. Сможет ли эта вера в милосердного, по большому счету, Бога, бывшая утешением стольких обращенных преступников, которых он казнил, дать самому палачу поддержку на его пути, отмеченном личными страданиями и одинокими поисками?

По мере того как записи в дневнике Майстера Франца становятся объемнее и сложнее, обнаруживаются два стандарта, по которым он оценивает тяжесть преступления: во-первых, степень, в которой было обмануто личное или социальное доверие, и, во-вторых, уровень злонамеренности, выказанный преступником. Преступления преднамеренные, необоснованно жестокие или отталкивающие иным образом, указывали палачу на то, что их виновник добровольно отверг нормы цивилизованного поведения и поставил самого или саму себя за пределы общества – в моральном, а также юридическом смысле, – вне закона. В этом отношении разбойники и прочие грабители были радикально антисоциальными, а следовательно, наиболее виновными из всех бедных грешников, попадавших к Майстеру Францу, и после своей поимки заслуживали пыток и наказаний. Но и люди вполне обычные тоже оказывались способными совершать исключительно злонамеренные действия – Франц постоянно наблюдал это на протяжении всей своей долгой карьеры. Хотя их нельзя было назвать профессиональными преступниками, тем не менее на них лежала вина в таком же преднамеренном попрании Божественных и человеческих законов. Подобно Каину и Сатане, злостные преступники определялись их добровольной самоизоляцией от норм и удобств «приличного» общества – выбор непостижимый для палача, против своей воли оказавшегося изгоем.

Наиболее частым примером злого умысла в дневнике Франца является хладнокровный и расчетливый обман доверия, а именно засада или неожиданное нападение. Убийца, нападавший из засады, представлялся опаснее людей, выдававших себя за других или клеветавших на невинных, поскольку отрицал самый базовый уровень человеческого доверия и, следовательно, порядочность как таковую. Какими бы ни были отношения между сторонами преступления или степень насилия, связанного с таким нападением, сочетание злого умысла и хитрости глубоко задевало Майстера Франца. Он столкнулся с этим видом предательства в первый же год своей карьеры, описав случай с грабителем Бартелем Мусселем, «перерезавшим горло человеку, который спал с ним на соломе в конюшне, и забравшим его деньги». Тринадцать лет спустя Франца не менее потрясло, когда Георг Тойрла «ударил ученика кукольника на лугу дубинкой по голове, сказав тому, что в его обуви что-то есть, [затем] нанес ему удар в шею кинжалом и быстро спрятал его». В том же духе Ганс Круг «обманом пригласил своего спутника Симона посмотреть, в какой рубашке он был, а затем ударил его ножом в шею, который он туда принес и спрятал на себе»[286]. Абсолютное вероломство подобных действий часто подчеркивается будничной обстановкой: мужчина поворачивается и нападает на свою беременную сестру «на дороге, когда они просто возвращаются с обычной работы»; лесничий убивает брата «пока ведет сани через лес»; женщина ударяет подругу сзади по голове топором, предположительно «ища вшей и гладя ее по волосам».

Подлое нападение из засады двух разбойников на невинного путешественника. Обратите внимание на ликование преступников и страх жертвы (1543 г.)

Как и в криминальной хронике того времени, включение Францем деталей описания придает его историям драматическую правдоподобность, вместе с тем передавая хладнокровие убийц. Когда посыльный прибыл забрать долг у Линхарда Таллера (он же Ленни Плевок), арендатор немедленно отдал платеж и предложил «провести у него ночь, устроившись на скамейке в комнате. Пока он сидел и разговаривал с ним, [Таллер] снял топор со стены и нанес ему два удара по голове, немедленно убив его и забрав деньги». Наемник Штефан Штайнер еще более хладнокровно «пронзил [компаньона] с левой стороны, так что оружие вышло с правой стороны, а затем очистил свою рапиру, прежде чем [тот] упал»[287]. В одном из самых подробных описаний засады Франц сопоставляет насилие, проявленное нападавшим, и наказание, которое в конце концов его постигло, тем самым привычно уравновешивая жестокость, что было важнейшим принципом для палача:

Описывая это и прочие внезапные нападения, Шмидт последовательно подчеркивает, что злодеяние было совершено преднамеренно, со злым умыслом – особенность, которую также выделяют правовые кодексы и судьи того времени[289]. Как и в большинстве современных обществ, правоохранительными органами той эпохи считалось, что преднамеренное убийство хуже непредумышленного, и, соответственно, наказывалось оно более сурово. Палач-подмастерье был потрясен, когда вор Георг Таухер «убил сына хозяина таверны [во время взлома] в три часа ночи… перерезав ему шею и горло», но преступление становится еще более предосудительным, ведь оно было совершено «преднамеренно с помощью ножа, который он носил с собой для этой цели». Точно так же, когда Анна Штрелин убила собственного шестилетнего сына топором или когда Ганс Допфер зарезал и убил свою жену, бывшую на сносях, в каждом из этих случаев Шмидт счел нужным подчеркнуть, что шокирующее убийство «было совершено преднамеренно»[290].