– Я пробуду там две ночи максимум. Ключи – в щель для писем, когда соберусь съезжать. Окей?

Через пару минут Лео упаковал свой заказ и покинул необычный офис, помещавшийся в обычном подвале. Вскоре он сам прошел мимо узкого и грязного окна, выходившего на Халландсгатан, откуда видны были только лодыжки. И в его случае ноги тоже давали представление об облике – но только об одном. Второй лежал в сумке, висевшей у него на плече.

* * *

Красно-белый шлагбаум пополз вверх короткими рывками, словно для того, чтобы одолеть подъем, ему приходилось брать разбег. Джон Бронкс въехал на борт небольшого парома, и шлагбаум опустился за ним. Одна-единственная машина на палубе, самый обычный день. В пяти минутах от большой земли, на пути к острову посреди озера Меларен. Он обернулся, сидя на водительском месте, и помахал паромщику наверху, в рубке, как всегда делал папа, когда они с Сэмом были маленькими, все жители Арнё так махали, привычка и обычай, и это отличало туристов от местных. Он подвел машину к пандусу для съезда, думая, что никогда больше не вернется сюда. Так бывало, когда они покидали материк, уезжая на праздники или на летние каникулы – словно уезжали в другой мир, свободный от насилия. Вот почему Сэм каждый раз шептал «Добро пожаловать в Алькатрас», когда машина переваливала колдобину между съездом и землей.

И Бронкс ощутил – совсем как тогда – дьявольскую дурноту. В самом низу живота. Взрослым он ощущал такую дурноту в груди, дурноту в виде большого черного шара, не дающего ему дышать. Но сейчас – точно как тогда – она опустилась к животу и разлеглась там, как будто он проглотил страх.

Черт возьми, я уже взрослый.

Это не помогло – он подумал или не так, или не о том. Шар так и лежал в животе, сплющивая ему нутро своей тяжестью.

Дети, которых он встретил сегодня утром, были прямой противоположностью ему. Шумные, любопытные, самоуверенные и независимые, свободные в движениях. Квартира в Фруэнгене сильно отличалась от того, что он ожидал в силу предрассудков. Г из списка – Семир Мхамди – со своей новооб-ретенной религиозностью вернулся к жене и детям и искренне начал новую жизнь. Бронкс явился как раз когда Мхамди забирал детей из школы, и дочки, сами того не сознавая, обеспечили отцу алиби, за проверкой которого явился полицейский, и вчера, и позавчера, сразу после школы, когда папа водил нас в бассейн, ну, короче, он прямо как плюхнулся в воду посреди бассейна, и брызги летели очень-очень-очень долго.

Так не похоже на его собственное детство.

Выезжая с парома, он снова помахал паромщику, как настоящий островной житель – помахал автоматически, хотя никогда не был здесь с тех пор, как стал взрослым.

Он искал брата в реестре учета населения, понятия не имея, где тот живет после освобождения. Бронкс знал, что Сэм унаследовал летний домик – мама выразила это пожелание в оставленных ею бумагах, и тут же явилось чувство неожиданной зависти, которое потом перешло в равнодушие. Если Сэм хочет этот сраный домик, пусть делает с ним что угодно. Но Джон Бронкс не мог представить себе, что брат и впрямь решит поселиться там.

Он миновал церковь тринадцатого века (белый шпиль сильно потерял в цвете), лужайки и гравийные дорожки, казавшиеся теперь не такими ухоженными, как раньше. Здесь они виделись в последний раз, не сказав друг другу ни слова ни до, ни после погребения матери. Несмотря на это, на расстоянии они выглядели бы обычной родней на обычных похоронах – если бы не два тюремных охранника, стоявшие по обе стороны Сэма во все продолжение церемонии, причем оба – в черных костюмах.

Асфальт сменился крупным гравием, луга – густым лесом, таким же красивым, как во времена их детства. На пологом склоне он заглушил мотор и неслышно проехал последний отрезок до красного деревянного забора.

Посидел в машине.

Летний домик в день ранней весны производил впечатление необитаемого.

Ты живешь… здесь?

Как мог кто-то по доброй воле переехать в свои самые темные воспоминания?

Он открыл дверцу машины и отчетливо уловил звук – топор вонзался в деревянные чурки, которые лопались и падали по обе стороны колоды.

Теперь, когда остался последний шаг, дурнота возросла. Словно он не просто ел страх, а им его насильно кормили. Вот бы выблевать все эти воспоминания.

Медленно, по замерзшей, почти свободной от снега лужайке – на звук, который все усиливался: это поскрипывали, раскалываясь, чурки. Но прежде чем увидеть заросшую сиренью беседку, Бронкс увидел его самого. Стоит спиной, топор над головой, сосредоточенная сила, острое лезвие броском – вперед. Бронкс подождал, пока половинки упадут каждая в свою кучу.

– Привет.

Сэм не дернулся, не обернулся беспокойно – словно слышал, как кто-то стоял позади него, но не придавал этому значения. Еще березовый чурбачок, топор в воздух, звук удара, лезвие упало точно туда, куда он примеривался.

– Я сказал… привет.

Тут он обернулся. Их взгляды ненадолго встретились, потом Сэм наклонился к земле, чтобы собрать поленья. Обернулся ненадолго, но Бронкс успел поймать взглядом его лицо, постаревшее после маминой смерти. Бронкс посчитал – сорок два, его старшему брату должно быть сорок два.

– Я думал, ты продал это дерьмо.

Сэм промолчал. Собрал поленья по другую сторону колоды, отнес к дровяному сараю, в поленницу возле стены.

– И все же, сколько бы оно стоило… несколько миллионов?

Полено на полено в штабель, который не должен рассыпаться; потом Сэм закрыл дверь сарая, накинул крючок.

– Ты, Джон, правда думаешь, что его можно продать? Дом убийцы? Так его и называют, до сих пор, хотя столько лет прошло.

Между сараем и домом было всего несколько шагов, Сэм вошел в прихожую, оставив дверь открытой настежь.

– Сплетни отсюда не уходят, все крутятся, трутся вдоль берега. Да здешние болтуны едва глядят на меня, убийца вернулся – вот что они говорят, когда думают, что я не слышу.

Бронкс заглянул в распахнутую дверь, в маленькую прихожую и кухню, но ноги отказывались двигаться, не хотели входить в страх, въевшийся в эти стены.

– Паромщик – единственный, кто не набит предрассудками. Помнишь его, Джон? Я даже думаю, что он мне симпатизирует. Может, это не так уж странно? Он ведь единственный видел отца насквозь.

Он все стоял и слушал голос, который – независимо от того, где находился брат – обращался к нему с некоторой дистанции, абсолютно обнаженные чувства, словно оба опять оказались в комнате для свиданий.

– Тепло выпускаешь.

Бронкс смотрел, как Сэм складывает дрова в ржавый жестяной ящик, который всегда стоял справа от печи.

– Я закрываю дверь. Хочешь – входи, хочешь – оставайся на улице.

Проклятый коридор.

В последний раз Бронкс стоял тут подростком.