Вниз по красивой лестнице. Элиса навалилась на тяжелую подъездную дверь, ведущую на Рёрстрандсгатан, окунулась в тот же ветер, который только что заглянул в квартиру с балкона.

Нет.

Ты не изменился.

А вот твой младший сын мог измениться. У него нет алиби, но ни один факт не опровергает вчерашних утверждений твоей бывшей жены – а она говорила, что ее мальчик никогда больше не совершит преступления.

Прогулка в противоположном направлении, назад, к полицейскому участку.

Сосульки над головой, ломкий лед под ногами, время года столь же сбитое с толку и непредсказуемое, как и люди в ее расследовании.

Вчера, увидев двух братьев и их мать в доме, где пахло запекавшимся в духовке лососем, Элиса подумала, что они выглядят, как любая другая семья. Теперь, когда она повидалась с третьим братом и отцом, ей пришло в голову кое-что другое. Отец был сломанной ступицей в семействе Дувняк. Он сопротивлялся ходу вещей. Даже его старший сын, которого она вчера допрашивала, казалось, был духовно выше его.

Элиса подошла к переходу на перекрестке Санкт-Эриксгатан и Флеминггатан, как раз когда мигающий зеленый человечек сменился неподвижным красным, и резко остановилась, ожидая, когда неспешно тикающий человечек снова побежит.

Иван Дувняк вторгся в разговор, когда она задавала вопросы Винсенту; он хотел защитить сына, но добился противоположного эффекта. Каждый раз, когда Иван вмешивался, Винсент отворачивался или смотрел в сторону – как ребенок, которому стыдно за поведение родителей. Словно Винсент все еще не знал своего отца, не знал, чего от него ждать, ему делалось больно и он не понимал, как реаги ровать.

Снова зеленый человечек. Элиса пересекла забитую машинами улицу и свернула, как делала иногда, когда у нее выдавалось несколько минут, налево, на Санкт-Йорансгатан, пройдя через Крунубергспаркен, мимо игровых площадок с гомонящими детьми и их мамами, своими ровесницами. Каждый раз Элиса пыталась представить здесь себя – и у нее не получалось, ей становилось скучно, это просто не ее, по крайней мере – пока, и она спрашивала себя, станет ли когда-нибудь одной из этих мамаш.

Винсент и его отец выступили, как несыгранный, не репетировавший дуэт; музыканты обнаружили, что фальшивят, лишь когда вышли на сцену, к публике. Они звучали нескладно. «Недоясно». Такого слова нет. Но оно отлично им подходило.

Она выбрала вход с Польхемсгатан и прошла через весь полицейский квартал, чтобы попасть в отдел расследований, к кабинету Джона Бронкса, располагавшемуся в самом конце.

«Недоясно».

Слово, которое годится и для ситуации, когда ты не понимаешь того, с кем сидишь в одном коридоре, не говоришь с ним – и вдруг вы начинаете сотрудничать.

Она вошла в кабинет Бронкса, не постучав.

Запись с камеры видеонаблюдения. Бронкс сидел сгорбившись перед компьютером, в просвет между его плечом и подбородком Элиса увидела ту же картинку, что и накануне – с камеры видеонаблюдения из торгового центра: разгрузочный пандус, темная машина, спина убегающего грабителя.

Элиса ждала Бронкса всю запись, кадр за кадром. Изучала его. Он выглядел жалким, когда они расставались, а сейчас – собой прежним, недоступным, обнажившаяся было готовность к общению снова скрылась, – но он улыбнулся ей. Обычно Бронкс не улыбался, улыбка тоже была… недоясной.

– Вот эта спина.

Элиса показала на экран, на человека в комбинезоне, спрыгнувшего с пандуса.

– Как раз этот эпизод его и исключает.

Теперь спина бежала к кабине фургона.

– Таким образом, Винсент Дувняк стал четвертым предполагаемым грабителем, кого я сегодня вычеркиваю из списка. А и Б – Санчес и Бернард – имеют надежное алиби, так же, как средний брат, Феликс Дувняк. У младшего, Винсента, алиби нет – но все факты говорят в его пользу. Из всех Дувняков именно он совершенно точно отказался от уголовщины, полностью возместил жертвам ущерб; у него фирма с оборотом, который каждый квартал увеличивается, он был, по словам тюремного персонала, единственным, кто не встретил старшего брата у ворот, словно старался держать его на расстоянии. У него просто-напросто нет ни мотива, ни вот этих примерно тридцати кило мускулатуры, которые есть у спины на пандусе.

Она подождала, думая, что Бронкс заговорит о своей части списка. Но Бронкс молчал, и Элиса продолжила.

– И потом, если на мгновение отвлечься от собранных фактов… младший брат кажется…уязвимым, он не как другие.

– Уязвимым?

– Да. Открытым. К нему можно приблизиться. Если нам понадобится.

Она снова подождала.

– Джон? Теперь ты расскажи мне, что ты узнал.

Снова молчание.

– Насчет В и Г.

Он писал. Элиса увидела, что один угол листа А4 плотно исписан – Бронкс, должно быть, делал пометки, просматривая кадры на экране.

Вот почему он не отвечал. Он заметил что-то важное.

Элиса подошла ближе.

Каракули.

Вот что он делал. Бесцельно водил шариковой ручкой по бумаге, какие-то штрихи, невнятный рисунок – может, цветок, может, звезда.

– Сэм Ларсен. Семир Мхамди. Джон, что насчет них?

Наконец он отложил ручку – он рисовал человечка, лицо, теперь она это рассмотрела, – остановил запись, спина застыла, когда запрыгивала в кабину фургончика.

И посмотрел на Элису.

– Алиби.

Но – какая странная улыбка. Недоясная.

– У обоих, к сожалению.

* * *

Волосы, клочками падавшие в белую раковину, не соответствовали его собственному представлению о себе. Из трех братьев именно он унаследовал материнские волосы, светлые. И словно застрял в прошлом, продолжая видеть себя блондином. Только сейчас, когда пряди падали, освобожденные, с его головы, противореча его воспоминаниям, Лео Дувняк увидел свой взрослый цвет. Он стал ощутимо темнее.

Бритва была поставлена на ноль миллиметров и оставляла после себя голую кожу. Дорожка, еще дорожка, еще дорожка через темя, и наконец отражение в зеркале почти стало отражением другого человека, если бы не голубые глаза, глаза все еще были его.

Новые лежали в пластмассовой коробочке и были карими, даже темно-карими. Две линзы, которые он, взяв на кончики пальцев, осторожно приложил к роговой оболочке, одну за другой. После этого Лео постарался не смотреть в зеркало. Он не хотел лишать себя первого впечатления от общей картины, от своего целиком изменившегося облика.

Лео вышел из ванной в прихожую, направляясь в единственную комнату квартиры. Почти лишенное мебели жилище с кухней на верхнем этаже дома в части города, именуемой Гамла Сикла и привычно ценимой за красивые виды на Накку и на центр Стокгольма. Но нынешний ее обитатель предпочитал держать жалюзи опущенными.