уже делал шаг в сторону, уже шел навстречу другим. «Дело сделано?» Они подходили. «Готово!» Они видели, как приближается Фирмен, широко размахивая шляпой. Все подходили, с винтовками на плечах, не зная, не видя неба. Они шли, кричали: «Готово!» Подошли, разрезали продетую в дверные кольца веревку, они вошли, они смеялись. С окровавленными руками, с кровью на башмаках, они были счастливы, гордились собой. Позабыв обо всем, кроме себя, они брали тела, вытаскивали наружу, бросая в кучу, считая: «Один, второй, третий» Подсчитывая: «Итого десять». Сосчитав до десяти, вытирали руки о траву, рвали листья, вытираясь листьями: «Ну, все в порядке?» Не видя ничего другого, думая лишь о том, что осталось сделать. Стадо разбежалось, надо было его собрать. Надо было подоить коров, зажечь огонь в печке…

И снова зазвучал в горах голос: хо!.. Хо!..

Снова зазвучал голос над склонами, пробежал по ним, вернулся: хо! И теперь говорят уже скалы: хо! Трижды.

Этот вот бьет кнутом здесь, тот бьет кнутом на другом конце пастбища, и: хо!.. И теперь стены шале, опять скалы, небо: хо!.. Хо!.. Словно они все хотели друг другу помочь, и вот уже видно, что животные потихоньку идут друг к дружке, приближаются все вместе, как всегда.

Каждодневная жизнь. Домашние дела, ничего более. Вещи, вновь обретенные там, где их оставили, их отыскали и продолжили заниматься ими, словно так и должно продолжаться всегда.

Они ничего не видели. Не видели ничего, что на них надвигалось, несмотря на предупреждения. 36°, 37°, 38° на вершинах над снегами и льдами. Они все еще ходят под белым небом, даже не удивляясь тому, какое оно сегодня, довольные собой, ни о чем другом и не помышляя. Время от времени вытирают тыльной стороной руки лоб. Ничего другого не происходит. Стряхивают пот с рук. Время от времени они вынуждены останавливаться, им не хватает дыхания, но они не хотят ничего понимать. Можно было б понять, если б было желание, но они хотят понимать лишь то, что снова хозяева у себя дома. Они хотят понимать лишь то, что они снова хозяева вещей, которыми обладали до этого и которые вновь принадлежат им. Свое дело они знали прекрасно! Одни доили, другие, собирая навоз, толкали тележки. Полдень. Они попытались перекусить, растянулись в тени. Легли на живот, распластались, как только могли, но это не помогало, не помогало уже ничего, всякая помощь иссякла, выветрилась. 40°, 41° в такой-то час, что же будет дальше? Но они себя об этом не спрашивали, хотя временами вверху будто слышались взрывы, будто валили деревья, набив порохом сучковатые стволы с ушедшими в землю корнями. На ледниках 40° и больше, но мы-то дома. Так они думают, ничего не говоря вслух. Так думает каждый из них и все они вместе.

Мычит корова, тянет шею, высовывает язык. Ложится на бок, отводя голову в сторону, рогом мешая грязь лужи.

Четыре часа пополудни, пять часов…

Такое невозможно было себе представить. А следовало бы.

Горные склоны по бокам пастбищ задвигались как двигается шкура у лошади, которой досаждают мухи. Над склоном висел ледник, низ его был похож на застывший водопад, и вот, кажется, тот начал обваливаться.

Неподвижные прямые трещины, изогнувшись, словно дуга под коленом, сложились посередине.

Словно выстрелили одновременно сотни артиллерийских орудий.

Поднялся вихрь, налетел шквал, схвативший людей и животных, поваливший их всех вперемешку, сбивший крышу с шале.

29

Все умолкло, настала мертвая тишина и внизу, и вверху, с двух сторон и в промежутке меж ними.

Какое-то время они еще шевелились там, внутри, потом перестали, замерли. Какое-то время кричали, потом умолкли. Во всех концах огромного мира — люди, жившие в его противоположной стороне, бесконечно далекие и те, кто был совсем рядом, — звали, молили, — белокожие, краснокожие, чернокожие, желтокожие — они долго шли, крича, они падали на колени перед видимыми и невидимыми богами — нарисованными или выточенными из камня, из дерева, обретающимися внутри или снаружи, — люди молили их, проклинали, танцевали, кружили, играли для них на музыкальных инструментах — на там-таме, на барабанах и однострунной скрипке, на медной трубе или роге, перебирая струны на арфе, — играли музыку, молились, танцевали…

Словно прошел по земле пастушок, сделал привал, развел костер.

Пастушок развел костер, потом, сунув руки в карманы, ушел.

Вот серый круг, вот черный круг, вот круг цвета ржавчины — это бывшие города, — пастушок развел огонь, затем пошел прочь, посвистывая.

Нигде ни души. Разве что, может быть, — в изножье изгороди, рядом с местом, где был колодец, у ручьев или там, где прежде рос лес, среди его разбитых колонн, среди оставшихся стоять или клонящихся в разные стороны деревянных обломков — тела, — тела, если б кто-то приблизился.

Вот этот человек замер в такой-то позе (а, если б можно было всмотреться, то не один человек, а сотни); другие — в другой, лежат, простершись, плашмя или же сложились так, что ноги торчат выше головы, скрючившиеся или заваленные камнями, без ног, без рук, без голов, многие замерли возле окон, другие — упершись лицом в стену, руки повисли.

Сотни и сотни сотен, невероятное число без движения; лишь некоторых еще сводит последняя судорога. Пальцы сжимаются, скребут землю. Под распущенными женскими волосами — затылок, тело сложилось пополам, растрепанная голова уткнулась меж ляжек. Другая женщина сидит, отбросив волосы назад, опираясь о локти — она все видела, но лучше бы наоборот, лучше бы она не смотрела. А вон тот человек, дальше, долгое время не двигался, внезапно он побежал, упал на колени, встал, снова упал…

Летчик садится в кабину.

Проснувшись после долгого сна без видений, словно восстав после странного небытия, после первой смерти, он приходит в себя на походной кровати.

Он ощупал себя — цел, он под металлическим навесом в ангаре, — ангар тоже цел. Он заводит двигатель.

Он различает внизу небольшую баржу, спускающуюся по воде, что осталась от речки, никто баржей не управляет, рядом плывут трупы лошадей: сначала лошади волокли баржу, теперь та волочет лошадей. Баржа пристала к песчаной отмели. Встала поперек русла, покачивается из стороны в сторону, времени у нее много. Спешить некуда. Баржа склоняется набок, встает попрямее, снова клонится набок. Сверху она совсем маленькая, она все еще куда-то движется. У нее есть время. «А у меня? У меня есть?» Шумит мотор, и среди этого шума: время, но для чего? Набирая высоту: на что это время? Что в это время делать? И все же