Вот как устроен человек — ничто, слывущее всем; а потом — ничто совсем. Гавийе понимает, что будет ничем. И ему так страшно, что его не будет, и он решает: «Скорее перестать быть чем-то!» Вот как устроены люди. Они устремляются к смерти из страха перед ней. Думая, что удаляются от нее, идут ей навстречу. Пустота их влечет, как в горах перед бездной: делаешь шаг, чтоб не упасть, и падаешь; опасаешься, что упадешь, и падаешь из-за опасений.

Гавийе открывает ящик комода, берет револьвер.

24

Озерная вода была цвета намокшей земли с белыми поблескивающими полосками, похожими на следы слизняка. Те, кто уже здесь, вновь прибывающим не мешают: им тоже нужно, они тоже вынуждены.

Тем не менее ничего особенного здесь нет — всего лишь круг мертвой воды. Все, что вдали от этого места, больше не существует, все дистанции, расстояния упразднены. Круг мертвой воды, полукруглый песчаный берег, две-три ивы, два-три неподрезанных разлапистых платана с большими стволами, кусты. Круглое пространство воды, напоминающее стекло часов, все в него погружаются, не в силах оставаться на раскаленном песке, прожигающем вплоть до лодыжек, щебенка — будто железки гладильщика. Жить на земле уже невозможно. Они делают шаг, другой, им непривычно. Они заходят все дальше, и из-за обмана зрения кажется, что дно поднимается им навстречу, как странно. Они оскальзываются на поросших мхом камнях, падают. Они не решаются идти дальше, но так надо. Заходят по колено, вода достигает уже живота, половина тела чувствует невероятное блаженство, для другой все становится невыносимым. Они с головой погружаются в воду, им не хватает воздуха; они снова вдыхают воздух, но теперь им не хватает воды. Надо было почувствовать это, чтобы понять, как всем плохо. Никто не беспокоится о тех, кто зашел слишком далеко. Видите, никто ни о ком уже не тревожится и даже, если бы те позвали на помощь, никто б не откликнулся. Руки вновь погружаются в воду, перебирая в ней, словно в траве; ничто никого не трогает, все теперь — личное дело каждого. В озерной воде цвета мокрой земли — будто течения, отдельные реки, что-то темное идет поверху, медленно растворяется в остальной воде, исчезает. Несколько из недавно пришедших все еще стоят под тальником, пытаясь почувствовать остатки свежести, прижимаясь к коре, или, зарывшись в акации, придвигают ветки поближе. Сюда же привели маленького калеку и, повесив костыли на ветках, бросили его на песке; вон он, голова свесилась меж выпирающими плечами, рот раскрыт, ребра выступают, словно лемехи. Слышен плач, слышно, как кто-то кашляет. Некоторые прибегают и кидаются в воду в одежде. Все они вынуждены это делать, их толкает вперед, все дальше. Они пытаются выжить, они говорят себе: «Так надо», что-то толкает их сзади, что-то уже поджидает их впереди. Нет больше ничего, лишь небольшое круглое пространство, оно все уменьшается, — есть только оно, — чтобы не умереть сейчас, чтобы умереть вскоре. Они это понимают. Не слышно больше голосов, зачем говорить? Стоит великое молчание. И вдруг:

— Не-е-ет!

Кричит женщина с ребенком, она сжимает его в объятьях. Он не может этого знать, к счастью, не может. Она поднесла его так близко, как только могла, она сжимает его в объятьях. Он спит, жара его убаюкала, он не будет страдать, прощай! Она целует его, целует вновь, быстро, его лоб, глаза, носик. Снова и снова… Затем поднимает его обеими руками над головой, устремляясь вперед, шагая как можно шире…

И вот по воде пошли завихрения, а его — его вынесли обратно на песчаную жаровню, на палящее солнце, он прижал ручки и ножки к тельцу.

Съежившись, словно в женской утробе, он поднес кулачки к щечкам, подтянул колени к груди. В этот момент, прекращая существование, он такой же, каким был в момент появления, жизнь оканчивается, припав к своему истоку.

25

Виттоз стоял перед домом, на нем была женская шляпа с цветочками и юбка жены. Виттоз стоял перед зеркалом, он одевался в женское и курил трубку. Усы занимали почти половину лица под широкой серой соломенной шляпой, черные шелковые ленты завязаны под небритым подбородком. Он поднял голову, чтобы еще раз взглянуть на себя, мешались текшие по носу и свисавшие с бровей капельки пота — одна, вторая, — он вытер их рукой. Он вытер их, громко смеясь, глядя в зеркало. Вышел, продолжая смеяться, он надо всем смеялся. Услышал, что говорят в соседнем доме. Остановился.

— Ну да! Это ты виноват! Если б мы оставили деньги дома, они б не пропали… — говорил женский голос.

— А проценты? Десять тысяч франков с шестью процентами годовых, получается еще шестьсот франков в год, — мужской голос.

— Проценты? А где они? Ты их видел? Чертов скопидом!

Виттоз стоял под окном, — это был первый этаж, — ему надо было только подняться на цыпочки.

Старуха едва держалась на ногах. Старик с трудом поднимался со стула. Дышал он трудно, прерывисто и хрипло, как кузнечные мехи. Одной рукой он опирался о стол, другую поднял:

— Замолкни!

И сам замолчал, ему надо было отдышаться.

— Ты не понимаешь… что… что у меня все документы… расписка… квитанция… вот что важно… на сумму в десять тысяч… десять тысяч… шестьсот…

— Ну так сходи за ними!

И показывает ему на раскрытую дверь (Виттоз отпрянул).

В дверном проеме виднелись мостовая, толстый поникший стебель львиного зева, у старика не было никакого желания.

Он упал на стул. И больше не двигался. Она тоже не двигалась…

Продолжавшему улыбаться Виттозу не потребовалось отступать дальше. Он сощурил глаз под широкими полями шляпы с двумя черными шелковыми завязками и повернулся к вам (хотя вас там не было), указывая большим пальцем поверх плеча на окошко.

Ему так хорошо, как еще никогда не было. Единственное, что немного мешает, — язык. У него слишком большой язык. Он постоянно жует, пережевывает язык, который занимает весь рот, мешает говорить.

Но идти не мешает. К тому же сейчас никого, кто мог бы воспрепятствовать делать, что хочется, посреди большой пологой центральной улицы, плавно спускающейся к озеру, по которой Виттоз мог дойти до конца. И вот он замечает, что потихоньку, шаг за шагом заходит в воду. Шаги вдруг даются сложнее из-за отяжелевших башмаков, словно кто-то хватает за ноги, он озирается. Ему становится еще веселее. Озеро поднялось выше набережной: Виттоз намеревается снять шляпу, но думает, что такие шляпы обычно не снимают, он делает реверанс. Вода доходит до колен,