большой сборчатой юбке, корсажу из грубой шерсти, уткнулась в полосатый бумазейный передник и встала на цыпочки, протянув ручки, подняв глаза:

— Бабушка, это ты! Я узнала тебя… А ты, ты не узнаешь меня?

Катрин все не решается, но потом не выдерживает.

Она нагнулась, — спина ее, прежде одеревенелая, несгибаемая, вновь стала гибкой, — она склонила голову, всплеснула длинными, худыми руками, обняла ее:

— Неужели это ты? Неужели это ты, моя маленькая Жанн? Конечно же, это ты!

И потом:

— Как такое возможно?

Но Катрин видела, что теперь все возможно, потому что все уже не так, как прежде.

Они вместе поднялись по лестнице, вместе вошли на кухню. Пол был вымощен большими, плотно прилегавшими друг к другу каменными плитами, у стены стоял деревянный буфет. Все было как прежде, но красивее, чище, новее. Все будто обновили, подкрасили. Тарелки, стаканы сверкали. На столе — букет георгинов.

Малышка Жанн проговорила:

— Георгины из нашего сада!

Катрин спросила:

— Ты помнишь наш сад?

— О, да! Ты там со мной гуляла, держа за ручку. А когда я совсем разболелась, ты носила меня в сад на руках…

— Да, ты все помнишь.

Воскресшие, они подошли к окну.

В этот летний день (или же день, похожий на прежние летние дни) повсюду гудели пчелы, словно работала молотилка. Повсюду цвели распустившиеся одновременно цветы, на деревьях виднелись и цветы, и плоды.

Ах, прежние времена! Времена иной жизни! Времена тяжкие, жестокие, трудные, несправедливые! Катрин тоже все помнила.

Она думала о былых временах среди белых гвоздик, львиного зева, колокольчиков, светлых ирисов, фиалок.

На клубнике рядом с ягодами цвели цветы, кусты черной смородины были усыпаны кистями потемневшими и еще зелеными, повсюду всевозможные мхи и поросли цимбалярии.

Она не могла не думать о прошедших годах, комната была почти такой же, что и сейчас, но внутри, среди этих стен, и — главное — внутри нас самих…

Она усаживала маленькую Жанн на стул, укрывала ей колени шалью, так было прежде.

— Малышка, ты помнишь? Ты была здесь, я возвращалась. Я садилась рядом и больше уже не оставляла тебя, это ты от меня уходила. Каждый день. Напрасно я старалась, каждый день ты уходила все дальше, напрасно я говорила, напрасно умоляла и сжимала тебя в объятьях, меня никто не слышал, и однажды ты ушла насовсем, совсем меня бросила…

Она покачала головой. Что можно было поделать?

Ах, одно горе и беды были в те времена, но нам следовало держаться вместе, иначе ведь невозможно, на то и были у нас сердца и тела, так было нам суждено, так и никак иначе.

Так мы и были созданы, будто плющ с тысячью побегов и усиков, у которого, кроме побегов и усиков, ничего нет, вот и мы так же, в этом мы и нуждались, у нас тоже было лишь то, что гладко да голо, и мы цеплялись к клонившемуся, приставали к шатавшемуся, постоянно голодая, не в силах насытиться…

Она воскликнула:

— Малышка!

И позвала ее, повторяя:

— Ты! Ты!

И замолчала. А затем опять:

— Ты! Ты!

И умолкла. И снова:

— Ты!..

И по-прежнему удивлялась:

— Ты! Ты! Неужели это правда? Все это правда?! Но это была правда.

II

Они принялись знакомиться. Отправлялись друг к другу с визитами, и каждый рассказывал свою историю.

Молодые ходили охотнее с молодыми, старики со стариками, женщины, как прежде, встречались у фонтана; снова все беседовали поверх деревянных садовых оград; втроем или вчетвером садились по вечерам перед домами, сложив руки на коленях, покуривая трубки.

В один из первых вечеров там был старый Сарман[16], сидевший с двумя или тремя мужчинами того же возраста; он говорил, когда начался закат, говорил, когда спустились сумерки, говорил в наставшей темноте:

— Иногда кажется, спина еще побаливает. По утрам, когда встаю, порой кажется, ноги опять не гнутся. Ох, я знаю, это лишь мое разыгравшееся воображение. Но разве не следовало бы, чтобы оно проникло в самую глубь? Чтобы мы прежде почувствовали это в теле, дабы все оно продолжалось и дальше, несмотря ни на что?..

Больше шестидесяти лет (когда были еще года и люди еще не излечились от времени) он сеял, косил, жал, пахал, полол, обрезал, колол дрова, таскал навоз, ухаживал за виноградником, и даже теперь, продолжая говорить, порой поводил плечами, будто держа за спиной корзину, и вытягивал руки, будто кладя их на рукоять инструмента.

Порой он вытягивал ноги — то одну, то другую, с трудом разгибая их и сплевывая, с трудом сдерживая вздох, который вырывался из-под белых усов:

— В прежние времена было тяжко. Надо было вставать в четыре утра, чтобы лечь в десять (когда были еще часы). Теперь башенные часы звонят, только чтобы в воздухе разлились приятные звуки; колокольчик вверху тренькает, словно трется шеей о дерево чья-то корова; а помните, как было прежде? Звон был словно приказом, вытаскивающим вас из кровати, выбрасывающим вас на улицу в лютый мороз, под дождь и снег, в глубокую грязь и на сверкавшие льдом дороги, и неважно, остались ли силы; ничего не делали мы по собственному желанию; делали не то, что хотели сами, а то, что хотели от нас обстоятельства, вещи; мы делали, и все рушилось, и надо было делать все заново; и мы делали заново, и снова все рушилось… Помните?

Остальные качали головами.

— Мы жили под враждебным, ревнивым небом; это было против природы. Трудились наперекор разгневанной земле, наперекор растениям, у которых были свои намерения. Наперекор животным, наперекор людям, все были врагами друг другу, все ревновали друг друга и всегда меж собой воевали. Человек был врагом зверей, звери — врагами других зверей, растения — врагами других растений. И везде одна вещь разрушала ту, что стояла рядом, и все время нужно было чинить, ремонтировать, постоянно защищаться, и мы проживали жизнь, пытаясь помешать другим ее уничтожить…

— О, ведь правда, — продолжал Сарман, — вспомните, когда наставали морозы, или начинались затяжные ливни, или же дождей вовсе не было; ничего никогда не было столько, сколько требовалось; и мы все лишь пытались не умереть, это была единственная задача, а потом все равно приходилось умирать! О, повсюду был один обман!..

Поднял голову Продюи:

— Даже то, что было благом, обманывало!

Он повернулся к Сарману:

— Ведь ничего не было благим до конца. Вспомни, какой был вкус у вина!..

Прежде он был виноделом, славившимся на всю округу.

— Стоило распробовать вкус вина, он сразу пропадал, вино проскальзывало в горло, нам