Вот здесь, во всяком случае, точно бывал Бенжамен Фондан, верный, трагический ученик Льва Шестова; и один, и вместе с самим Шестовым. Фондан (с удовольствием к нему возвращаюсь) познакомился с Маритенами (всеми тремя) в 1936 году на пароходе – не в Аргентину, но из Аргентины (читатель легко представит себе, как взволновало и восхитило меня это обстоятельство, когда я о нем услышал): из Аргентины, где Фондан бывал, кстати, дважды (в первый раз в 1929-м), оба раза по приглашению Виктории Окампо, «гранд-дамы» аргентинской литературы, создательницы и, соответственно, издательницы знаменитого тогда журнала Sur («Юг»; все мы помним одноименный, невероятный рассказ Борхеса, с ней тоже дружившего). Виктория Окампо познакомилась с Фонданом как раз у Шестова, к которому явилась в сопровождении Ортеги-и-Гассета (ни много ни мало) и по совету другого своего почитателя, графа Германа Кейзерлинга, рекомендовавшего ей, когда она будет в Париже, непременно посетить двух великих русских философов, Бердяева и Шестова, которых он, Кейзерлинг, в своем качестве балтийского немца, родившегося и выросшего в (нынешней) Эстонии, читал, я полагаю, в оригинале (Кейзерлинг теперь забыт, а между тем его довольно популярный в двадцатые и тридцатые годы «Путевой дневник философа» – книга замечательная, драгоценная для меня, среди прочего, своими главами о Японии, о буддизме; что до Ортеги-и-Гассета, то вот при чьей беседе с Шестовым и особенно с Бердяевым хотелось бы мне присутствовать; возможно, впрочем, что сказать друг другу им было и нечего).

В 1929 году Фондан прочитал в Буэнос-Айресе лекцию о Шестове – первый из его многочисленном текстов о своем учителе и вообще одна из первых попыток Фондана, до той поры считавшего себя прежде всего поэтом, переключиться, скажем так, в философский регистр письма – лекцию, озаглавленную (пожалуй, не без патетики) «Новый лик Бога. Лев Шестов, русский мистик» и совершенно шестовскую по духу и стилю; превосходное, в сущности, введение в шестовские мысли, шестовскую мысль. Семью годами позднее он никаких лекций в Буэнос-Айресе уже не читал (их читал как раз Маритен, приглашенный тамошними католиками, – с которыми то и дело случались у него политические столкновения, поскольку эти аргентинские католики слишком уж часто оказывались поклонниками Франко и Муссолини, если не Гитлера, столь же часто антисемитами), зато (благодаря посредничеству все той же Виктории Окампо) снимал там фильм (я так понимаю, немой), с комическим (намеренно комическим, надо думать) названием «Тарарира», фильм, получившийся таким странным, таким «авангардистским», таким «эксцентрическим», что аргентинский продюсер (ничего в нем, наверное, не понявший) отказался распространять его – и даже копии не осталось (Фондан был все-таки классический неудачник). В октябре 1936 года, как бы то ни было, на пароходе «Флорида», на котором все они возвращались во Францию (на этом же пароходе плыл в Европу Джузеппе Унгаретти), и состоялось знакомство Фондана с Маритенами; в отрешенности и покое океанского плавания, свободные, ненадолго, от забот и горестей земной, сухопутной жизни, они сблизились – вопреки всем противоречиям между «иррационалистом», «экзистенциалистом», бунтарем и скептиком Фонданом, с одной, и убежденным в своей вере, в разуме этой веры, если так можно выразиться, «рационалистом» и «томистом» Маритеном, с другой (эти противоречия не столь велики, как кажется на первый взгляд). И конечно, Фондан вновь и вновь, с неизменным восторгом, говорил с Маритенами о Шестове, своем учителе, с которым они, Маритены, наверняка и не раз встречались у Бердяевых в Кламаре, но с которым до сих пор отдельных и своих отношений, судя по всему, не имели. Теперь, благодаря Фондану, эти отношения завязались; первый визит Шестова со своим учеником к Маритенам, вот в этот дом (перед которым я стоял теперь, пытаясь представить себе, как они входят в калитку, идут через садик) состоялся (как уже сказано) 6 марта 1937 года, через несколько, значит, месяцев после океанского плавания, за полтора года до смерти Л.И.Ш. (в ноябре 1938). На пароходе, рассказывает Фондан в своих «Встречах с Шестовым», я передал ему, Маритену, его, Шестова, слова, что Бог не потому любит святого, что тот – святой, но святой потому святой, что Бог его любит. Маритен ответил, что ровно того же мнения придерживался и Фома Аквинский. Хорошо, заметил на это Шестов, когда я ему, в свою очередь, передал этот разговор (пишет Фондан); но почему же в этом случае он (Маритен) так боится всякого произвола? (А на мой вкус, все эти разговоры смешны, более ничего. Даже если Бог каким-то образом «есть», откуда вы знаете, кого и за что он любит?) Зато в дневнике Лидии Юдифовны нахожу теперь (с чувством узнавания, почти умиления) отголосок этого пароходного плавания: «Обедали я и Ни у Маритэн. Они недавно вернулись из Южной Америки, где Маритэн читал ряд лекций. Поездкой очень довольны, много рассказывали о тамошней интеллигенции… Говорили также о философии Шестова в связи с Кирхегартом». Фондан не упомянут, но понятно ведь, почему говорили.

И нет бы действительно Фондану остаться тогда в Аргентине. Но в 1936 году об этом еще и речи не было (хотя многое уже можно было предвидеть; еще годом ранее Шестов говорил ему, что хотя он, Шестов, ненавидит войну, но если бы пришлось воевать против Гитлера, он, в его возрасте, сам бы взял в руки оружие, а если бы Гитлер напал на Советский Союз, то, при всем своем отвращении к большевизму, пошел бы защищать Советы, чтобы не позволить фюреру стать хозяином Европы: из двух зол выбираем меньшее). Все-таки в 1936 году еще не было и речи ни о какой эмиграции ни в какую Аргентину, тем более что в Париже его ждал не только любимый учитель, но и любимая жена, любимая сестра. Здесь тоже, следовательно, встречает нас этот мотив сестры, тройственного союза. Об этой сестре Фондана, Лине, с ее страшной гибелью в дальнейшей перспективе, я знаю только, что она была замужем – фамилия мужа тоже была, подумать! Паскаль, – после смерти мужа, в 1930-м, переехала к брату и невестке, на ту самую улицу Роллэн (rue Rollin), о которой пишет в своем восхищенном очерке Эмиль Чоран, не только Чоран – и куда (в последний раз отвлекусь от Мёдона) я тоже, конечно, отправился в один из парижских моих приездов, предварительно погуляв, покружив по соседнему с ней Ботаническому саду, вновь посмотрев на ливанский кедр, на голого философа с яйцом в удивленной руке. От Ботанического сада путь прост. По rue Lacépède доходим до rue du Monge, по ней поворачиваем направо. Искомая улица начинается прямо напротив самого тайного, самого таинственного выхода из метро, какие я знаю в Париже (двух внезапных арок в стене), и в непосредственной близости от так называемых «арен Лютеции», римского амфитеатра, построенного в первом веке нашего летоисчисления, раньше вообще всего, что в Лютеции сохранилось, – и тоже, пожалуй, одного из самых тайных, самых таинственных мест любимого моего города, куда в тот день, изрыгая громкую музыку в стиле, показалось мне, двадцатых или тридцатых годов (времени Фондана, времени всех остальных), въехал, обогнав меня по дороге, маленький белый крытый грузовичок с большой, комической деревянной фигурою на прицепе, очевидно, призванной сообщить человечеству, что здесь сейчас что-то будет, что-то начнется, цирк, спектакль, гладиаторские бои. Но человечества не было, кроме нескольких подростков, поедавших бесконечные сэндвичи на древнеримских ступенях; человечество почему-то почти сюда не заходит. А вот, наверное, Шестов с Фонданом сиживали на этих камнях, говоря об Афинах, говоря об Иерусалиме.