тем какое-то мягкое изящество; открытое, смелое выражение лица; голос приятного баритонального тембра — все это, взятое вместе, не раз вызывало во мне мысль, что вот этакому молодцу хорошо под стать находиться в составе той отборной тысячи.

Когда мне случалось разговаривать с ним, мы пускали в ход французский язык, которым владели оба, хотя довольно посредственно, однако же в достаточной степени, чтобы понимать друг друга. Один из наших разговоров остался у меня в памяти; Венанцио сказал приблизительно следующее:

— Поляки сражались против иноземного ига; нам уроженцам Ломбардии, это понятно более, нежели кому-либо другому: давно ли мы сами освободились от австрийского ярма? В польском восстании нам все понятно, недоумений нет. А вот с вашими русскими делами совсем не то. Конечно, мы видели русских людей мало; во время дороги двух-трех, здесь, в казармах, тоже двух-трех; некоторые из нас были в Кадае, там видели двух ваших литераторов, как говорят, довольно известных в России. Числом немного, это мы понимаем, но только все народ особенный; что-то во всех вас такое… Я как будто чутьем слышу, что у вас в России зарождается и назревает нечто большое и страшное, во вкусе Робеспьера.

Моим ответом было указание на евангельскую притчу о зерне горчичном, которое вначале бывает совсем маленькое, а после становится деревом, и птицы укрываются в ветвях его; но, разумеется, улита едет — когда-то будет?

Венанцио, Джуппони и те двое, которых фамилии я забыл, и которые были родом, кажется, из Тосканы — держались дружно, по-товарищески; но от Борджиа, родом из Сицилии, они сторонились, и тот держался от них особняком. Я не считал удобным расспрашивать о причинах этого остракизма; из поляков же некоторые говорили мне, что во время Бурбонов Борджиа делал какие-то некрасивые дела — то ли сам был в числе их опричников, то ли у опричников на побегушках.

16

Размещая арестантов по тюрьмам на новый лад, комендантское управление, между прочим, переместило из казарм в первый номер Михайлова[246], бывшего артиллерийского офицера, о котором я буду говорить подробно в следующей главе; теперь же упомяну только, что в числе книг, которые Михайлов принес с собою, оказалось сочинение Шлоссера «История восемнадцатого века и девятнадцатого до падения первой империи», то самое сочинение, которое я прочел во время пребывания в Петропавловской крепости, и которое тогда так понравилось мне, что теперь я решил прочесть его вторично. Чтение этого восьмитомного сочинения сделалось для меня главным занятием; и, хотя при этом вторичном чтении я пропускал многие подробности о военных и дипломатических событиях, но тем не менее этого занятия хватило на долгое время.

Мои занятия греческим языком продолжались. Ежедневно некоторая часть моего времени уходила на помощь Вишневскому и Сускому при их занятиях языками французским и немецким.

Я и Михайлов пробыли в первом номере до февраля 1867 года; в первых числах этого месяца комендантское управление переместило нас обоих в тюрьму, носившую название полиции; о ней я буду говорить в следующей главе, теперь же прибавлю несколько слов о политических тюрьмах, находившихся вне Александровского Завода.

17

Комендантскому управлению были подведомственны тюрьмы, находившиеся в селениях, расположенных на расстоянии от 18 до 100 верст от Александровского Завода, а именно: в Акатуе, в Кадае (тут кроме поляков содержались Михаил Илларионович Михайлов и Николай Гаврилович Чернышевский), в Алгаче (кроме поляков там были русские — Васильев[247] и Волков[248]) и в Зерентуе. Насколько мне приходилось слышать, во всех этих тюрьмах порядки были приблизительно такие же, какие я видел своими глазами в Акатуе и Александровском Заводе, т[о] е[сть] это было тюремное заключение в общих (не одиночных) камерах с легкими намеками на принудительную работу. В хозяйственном отношении это были пансионы, обставленные казною скуповато, но я не решился бы сказать «скаредно, по-нищенски»; эти выражения были бы, по моему мнению, чересчур строги и, следовательно, несправедливы. Большинство пансионеров получало субсидии с родины и этими субсидиями восполняло недочеты казенной обстановки, а, сверх того, заботилось о доставлении кой-каких заработков тому меньшинству пансионеров, которые не получали от родственников ничего.

Кое-что особенное говорили мне только о Зерентуе. Там было человек шестьдесят или семьдесят, и все ремесленники, не получавшие с родины почти ничего. Доктор Двожачек[249], тамошний староста, сильнейшим образом заботился о доставлении заключенным работы; имел в этом успех — заказы поступали от обывателей Зерентуя и окрестных селений. Эти заказы распределялись между заключенными очень толково и притом по-товарищески. Обитатели тюрьмы относились к своему старосте с величайшим уважением и преданностью; по словам рассказывавших, в случае надобности все эти ремесленники пошли бы за него в огонь и в воду. Эта ли влиятельность Двожачка не нравилась начальству, или оно опасалось его по каким-нибудь причинам — но только по освобождении из тюрьмы он был увезен в Вилюйск и помещен в тамошнем остроге (в этом остроге впоследствии много лет прожил Чернышевский). Сколько времени Двожачек находился в Вилюйске, не знаю; слышал только, что оттуда его перевезли в более оживленные места, где были и другие поляки; его дальнейшая судьба мне неизвестна.

Политические тюрьмы, неподведомственные комендантскому управлению, находились в нескольких пунктах Иркутской губернии и Забайкальской области, а именно:

В Усольском солеваренном заводе, в верстах в шестидесяти от Иркутска; здесь кроме поляков содержался Зайчневский, о котором я говорил в 3-ей главе моего рассказа.

В Александровском винокуренном заводе, кажется, от Иркутска тоже верстах в шестидесяти, но по-другому направлению; здесь кроме поляков находился Ушаков (если не ошибаюсь — ныне член государственного совета).

В Петровском заводе Забайкальской области; кроме поляков здесь содержался Хохряков, о котором я говорил в 4-ой главе моего рассказа, и Обручев.

В селении Сивакове тоже Забайкальской области; кроме поляков здесь содержался Баллод, о которым я упоминал в 1-ой главе моего рассказа. От него я слышал, что в Сивакове число арестантов было свыше семисот человек; в каждой из прочих названных мною тюрем содержалось, кажется, не больше как по восьмидесяти человек. В Сивакове начальство огородило обширную площадь и предоставило полякам самим построить землянки внутри ограды. Из рассказов о тамошних порядках никаких подробностей не могу вспомнить; но у меня сохранилось общее впечатление, что во всех четырех тюрьмах положение заключенных было приблизительно такое же, как испытанное мною самим в Акатуе и в Александровском Заводе.

Сколько поляков было на Кругобайкальской дороге, в какой обстановке они находились, по каким причинам возникли у них летом 1866 года беспорядки, не знаю. Беспорядки были быстро усмирены военною силою, несколько зачинщиков были