В России поляков было мало, население не знало их и верило взводимым на них клеветам, но здесь их было много, население могло судить о них самостоятельно и решало совсем иначе. С особенной ясностью воззрение народа на поляков обнаружилось перед мною в Томске во время паники, которая овладела жителями, когда горел город. Губернатор[257] старался обратить гнев народа на поляков и сделал распоряжение о высылке всех сосланных поляков из Томска; но, узнав об этом, русское население засыпало его прошениями о том, чтобы он взял свое распоряжение назад; оно доказывало ему, что поляки полезный, а вовсе не вредный для города элемент. И действительно, в Томске поляки играли такую же роль, какую искусные мавры и гугеноты, высылаемые из Испании и Франции, играли в тех странах, куда переселялись — они вносили с собою цивилизацию. В тех городах, где ссыльные поляки жили уже давно, напр[имер] в Иркутске, Вятке, это влияние было гораздо более заметно. В Иркутске во всех слоях общества, между рабочими, мещанами, мелочными торговцами и т[ак] д[алее] было поразительно более свободомыслия и интеллигентности, чем в Томске, куда поляки явились в большом числе только после восстания 1863-го года. Я вполне мог понять, какую великую пользу принесли бы поляки России, если бы русские императоры имели хотя мало-мальски человеческий образ и были бы способны оценить блага цивилизации, вместо того чтобы быть грубыми зверями, ничего не понимающими в таких вещах. Если бы поляки под русским владычеством развивали свои конституционные учреждения, они осветили бы и Россию светом своей прошедшей политической опытности, а теперь они способствовали ее загрубению и существенно препятствовали ее развитию. Рассказы поляков представляли для меня прекрасную иллюстрацию того, каким образом вся русская бюрократия, начиная от императора и кончая последним этапным офицером и унтер-офицером, последним смотрителем поселенцев, получала звериный образ от тех приемов, какие они считали себя в праве практиковать при усмирении польского восстания. Все облагораживающее влияние литературы последних лет исчезало от ядовитого дуновения этих варварских приемов. Во время моего пребывания в Томске губернатор пересек образованных поляков, даже и не лишенных дворянских прав за то, что они, жалея своих жен и детей, умиравших от слишком быстрых переходов, настаивали на отдыхе. Ведь законность нас губила, и я скоро услыхал, как это разнузданное зверство губернатора стало отзываться на образованных русских, которые в политику не мешались и по развитию своему стояли гораздо выше самого губернатора. И тени такой развязности не могло бы в нем явиться, если бы зверь не был спущен с цепи.

Глава пятая

Сибирь и ссыльные поляки

1

Загрубеть, подчиниться деморализации какому-нибудь томскому губернатору очень легко; он всегда был груб. Катков говорил ему только то, что он всегда чувствовал в своей душе. До передовых статей Каткова в нем еще оставался след стыда, он не осмеливался проявить свою грубость; Катков развязал ему руки: теперь он с таким же восторгом бесчинствовал и сек, с каким пьянствовал и развратничал, пользуясь своей властью. Но грубеть, подчиняться деморализации для человека, стоявшего на нравственной высоте, ужасная вещь, величайшее из страданий, какое может его постигнуть. Нужно видеть эти страдания своими глазами, чтобы понять, что должен был перенести польский народ в те многие злополучные годы, когда он находился под владычеством русских императоров. Расскажу, что происходило перед моими глазами. Начну даже не с поляков, а с белорусов и им подобных людей, которые будто бы переселились в Сибирь добровольно. Читатели русских газет воображают, что именно за них то правительство и распиналось, для их ограждения преследовало поляков. Я насмотрелся всласть на плоды этого ограждения. Чем эти несчастные люди, ни одним боком не участвовавшие в восстании, провинились перед русской бюрократией, я не могу себе представить. По выражению одного чиновника их высылали зауряд, кстати, чтобы спокойнее было. И вот положение, в которое, кстати, ставили этих людей! Проезжая по богатым сибирским селениям, вы в начале, в конце, на задах находите жалкие лачуги — не то жилые, не то не жилые; двор обнесен не забором, а жердями; если есть какой-нибудь жалкий скот, он стоит под навесом, открытым всем ветрам в сорокоградусные морозы — это кандидаты сибирской язвы[258]. Окна без стекол, затянутые высушенными внутренностями животных, а где их недостало, забитые доской. Эти жилища дикарей принадлежат добровольным будто бы переселенцам из Западного края. Обработанной земли сибирский крестьянин им не дает: — иди, расчищай тайгу! А как он будет ее расчищать, когда у него имущество всего один старый топор? Там одних насекомых такая масса, что десяти минут нельзя выдержать, не только жить. Ему остается одно: он или идет в батраки, или на золотые промыслы, где в один год сделается пьяницей и негодяем; семья его нищенствует и ворует; дети погибшие создания с малых лет, жена непрестанно с слезами повторяет всем и каждому, как они на родине хорошо жили в полном довольстве, и как ее муж теперь спился совсем и ни жены, ни детей знать не хочет.

За этими невинными следуют слабые, в светлую минуту они пожелали служить своей родине, но вот они арестованы, они не могут выдержать пытки и делаются предателями, нередко даже крестятся в православную веру. Обличая других, они, однако же, прежде всего обличают самих себя; благодаря этому, против них имеется больше доказательств, чем против тех, кого они обличали; мне известны случаи, где после заслуженного предательством снисхождения подобных лиц присуждали все-таки к лишению прав в то время, когда обличаемые ими подвергались только административной ссылке. Путешествуя по этапу в Сибирь, они воображали себе, что их русские примут там с распростертыми объятиями. Они и не подозревали, что катковские восторги никем из русских не разделаются, кроме эгоистически заинтересованных. Мало-мальски образованных из числа поляков принимали везде в обществе и смотрели снисходительно, если их костюм имел дефекты: но предателей никто не принимал, даже у купцов их православие не помогало. Всякий боится предателя, а сибирский чиновник более всякого другого. Мне рассказывали, что один губернатор при выходе подобного человека из своего кабинета ответил на вопрос: кто это такой?

— «Этот — где ел, там и напакостил» — такова была их общая кличка в Сибири.

Ни одного из них я не знал, ни разу не видал ни в одном обществе; случалось мне возвращаясь с прогулки, на задах предместья встретить поляка, которого лицо я в первый раз вижу — оказывалось — это предатель. Они были вполне отверженными,