приговорены к смертной казни. Значительно позже этого времени некоторые поляки говорили мне, что находившиеся на Кругобайкальской дороге простолюдины не были расположены принять участие в беспорядках, но агитирующие будто бы уверили их, что уйти за границу чрезвычайно легко: «Вот видите эти горы, неподалеку? Как только перейдем через них, тут сейчас и Галиция будет». Говорившие мне это сами не были на Кругобайкальской дороге, с бывшими на этой дороге простолюдинами не разговаривали; значит, все эти рассказы были уже из десятых рук, и я сначала пустил их мимо ушей. Но потом припомнились мне жмудины, которых я видел в тобольской тюрьме. Они были грамотные, это правда; но ведь читали только молитвенники, больше ничего и никогда; чего доброго могли поверить в существование Галиции «тут сейчас за горами»…

А кроме того, оставивши в стороне всякие размышления о жмудинах и о возможной с их стороны вере в Галицию, примыкающую к Кругобайкальской дороге — вот на моих глазах произошел инцидент Тваровского и Едрыхинского[250], окончившийся, можно сказать, благополучно, какими-то пустяками; ведь этот инцидент очень легко мог принять трагический оборот со штыками, с пулями и со всем прочим, чему полагается быть при трагическом происшествии. Ну, например, один из героев инцидента был бы пьян и орал бы сильнее обыкновенного — для трагического оборота этого было бы уже достаточно.

По всей вероятности, на Кругобайкальской дороге были свои Тваровские и Едрыхинские, не лучше и не хуже акатуйских. Примешались какие-нибудь обстоятельства сами по себе, может быть, мелкие и вздорные — и произошла трагедия.

18

Мое пребывание среди поляков, сосланных в Сибирь за участие в восстании 1863 года, продолжалось с февраля 1864-го до февраля 1867-го года. После того я пробыл в тюрьме, называющейся «полиция», еще три года; но в полиции моими товарищами по заключению были уже не поляки, а русские, сосланные в Сибирь за разные политические преступления. В следующей главе предполагаю рассказать о жизни русских политических ссыльных, помещавшихся в полиции; а эту главу считаю уместным закончить несколькими заключительными словами о поляках, которых многие сотни прошли пред моими глазами.

За все три года я не видел между ними ни одной драки; ссоры случались очень редко; грубые ругательства были совершенно не в ходу. Подшучивая и подсмеиваясь, они нередко напоминали один другому польскую поговорку: «Где два поляка, там три мнения». Эта поговорка указывает на их большую склонность предаваться словопрениям; и действительно, словопрения происходили часто и обыкновенно уснащались словами более или менее резкими и язвительными; но без такого уснащения полемика, вообще говоря, не может обходиться, как обеденное блюдо, вообще говоря, подразумевает, что кроме указанных в нем кушаньев, на столе будут находиться соль и перец, горчица и уксус.

Что касается лично меня, мало сказать, что поляки были со мною всегда вежливы: они были любезны и предупредительны. Стеснений, придирок, неприятностей — ничего подобного я от них никогда не испытывал.

По своему политическому образу мыслей почти все виденные мною поляки были сторонники конституционной МОнархии. Употребляя общераспространенные парламентские выражения, я считаю возможным сказать, что короняжи (жители Царства Польского) представляли собою центр; их конституционность имела демократическую окраску, т[о] е[сть] они показывали явственное расположение к распространению политической полноправности на всю массу населения. Литвины представляли собою правую сторону; их конституционность имела шляхецко-буржуазную окраску, т[о] е[сть] они показывали явственное расположение к наделению политическими правами одних только имущих классов. Русины представляли собою левую сторону; их конституционность имела радикальную окраску, т[о] е[сть] они показывали явственное расположение к мероприятиям в духе республиканства и социализма.

К этой другой, так сказать — суздальской схеме необходимо прибавить оговорку, что в каждой из трех упомянутых территориальных групп существовали многочисленные индивидуальные отношения и вправо, и влево от преобладающего шаблона этой группы.

Да будет земля легка тем из моих товарищей по заключению, которые уже окончили свое земное странствие; а тем, которые еще находятся в живых, желаю от всей души, чтобы они до конца жизни сохранили мужественную добрость, памятуя твердо, что история не нами началась — и не нами кончится.

С. Г. Стахевич. Петербург, Март 1909 г.

РГАЛИ. Ф. 1337. Оп. 1. Ед. хр. 243. С. 1–227.

№ 2. Василий Васильевич Берви-Флеровский — Три политические системы: Николай I-й, Александр II-й и Александр III-й

Звали его, собственно, Вильгельм Вильгельмович Берви. Он был сыном обрусевшего англичанина, профессора философии, работавшего в Казанском университете. В том же университете окончил с отличием юридический факультет, затем работал во многих отделениях центральной администрации (с 1849 г. в Министерстве юстиции в Санкт-Петербурге).

Свою чиновничью карьеру оставил в 1861 г., после получения предложения о назначении преподавателем в университет. Когда он готовился к отъезду на зарубежную стипендию, являвшуюся условием получения назначения на должность профессора, в российской столице вспыхнули беспорядки и студенческие демонстрации. Берви встал на защиту студентов, за что ему грозила ссылка, но в конце концов ему лишь запретили выезжать за границу.

Год спустя, в связи с адресом, направленным дворянами Тверской губернии по вопросу крестьянской реформы, Берви написал открытое письмо, адресованное царю, предводителям дворянства всех губерний России и посольству Англии. В этом документе он просил дворянство выступить в защиту своих прав, царя же предупреждал, что политика репрессий приведет к началу революции. Он также призвал посла Англии проинформировать Европу о деспотизме российских властей. Форма письма, однако, не давала оснований подвергать Берви суду, поэтому автора адреса посчитали психически больным. Его приговорили к принудительному пребыванию в больнице для умалишенных, где он шесть месяцев подвергался тягостным обследованиям. Когда все медицинские комиссии признали Берви совершенно здоровым, в декабре 1862 г. было принято решение сослать его в Астрахань.

Берви пробыл в ссылке с перерывами (1870–1874) 25 лет, то есть до 1887 г. Дорога его ссылки пролегала через Астрахань, Казань, Кузнецк, Томск, Вологду, Тверь, Шенкурск, Кострому и другие населенные пункты.

В 1890 г. Берви уехал в Тифлис (Тбилиси), а в 1893 г. покинул Россию и отправился сначала в Женеву, а затем в Лондон. После трех лет жизни в эмиграции он вернулся в Россию, где занял в 1896 г. скромную должность в земском самоуправлении Костромской губернии. Через год переехал в Юзовку (ныне Донецк), к своему сыну Фёдору, который был врачом. В Донецке работал бухгалтером и жил здесь до конца своих дней. С 1910 г. тяжело болел и умер в Донецке 4 октября 1918 г.

Берви-Флеровский известен не только как социолог, экономист, идеолог народничества, публицист, но и автор чрезвычайно ценных и интересных воспоминаний, которые он впервые опубликовал в Лондоне в 1897 г.: «Три политические