— Ну так че: хеппи-энд…

— Хрен там! В России хеппи-эндов не бывает. И вот тут мы опять меняем ракурс и видим эту картинку глазами его жены. Русской жены, оттуда же, из Мухосранска. Тоже реальный совершенно персонаж. Эта наша практичная девка, когда за него выходила, была свято уверена, что у парня — острый кратковременный приступ донкихотства. Что скоро забьет он на такую «работу», приносящую копейки, на страну, в которой все благодеяния тонут как в болоте — не то что без результата, а вообще без следа, — вернется в Швейцарию и начнет франки зашибать. И ждет этого, бедняга, уже десять лет. Десять лет живет с ним и не верит в его дело, и не понимает его. Не потому что она циничная сука (была бы сука, давно бы бросила), а потому что русская: она отсюда, она знает, как здесь все бывает. К тому же еще и работает при районной администрации и в курсе, как там воруют: лимонами… в том числе у тех самых детей-стариков, к которым таскается по колдобинам со своими несчастными благотворительными макаронами ее муж… Он-то еще не видел этих деток, которых он кормит и компьютерами одаривает, выросшими. А она прекрасно знает, что станут они, взрослые, такими же алкашами, как их родители, и к собственным детям будут относиться так же… И она ведь права, вот в чем фишка! Русский человек вообще прав в том, что изначально не верит в возможность хоть что-то изменить в этой, посюсторонней жизни (жЫзни, через жирное неподатливое «ы-ы»… кто-то же из наших литераторов ее даже и пишет так: из принципа). Я не знаю, это наше преимущество или ущербность, но мы лишены иллюзий…

— Вот и не делаем ни хрена…

— …В том числе и для себя. Зачастую. И ни для кого. И когда этот Юрген сунулся к владельцу хозяйственного магазина за какими-то тремя голимыми пластмассовыми ведрами для детсада… того, к слову, детсада, в который ходил сын этого владельца и ел там Юргеновы обеды… так хозяин его обматерил и вытолкал чуть не пинками! Приперся, типа, тут за халявой, лох!.. Тоже реальность!

— А он, значит, все равно гнет свое…

— Потому что он — оттуда! В смысле — отсюда, — еще один жест в пространство. — И это суть ЕГО натуры: «Делай, что должен, и будь, что будет». В Европе ведь сформулировано. А у нас: «Не верь, не бойся, не проси»…

Антон вдруг понял, что́ ему напоминает Лехина история — разговор с Никешей в прошлом месяце, когда тот звонил ему, еще из Израиля. Очкастый Никеша рассказывал про нового своего знакомого, тоже двинувшегося на принесении людям пользы, страшно в этом разочаровавшегося, удравшего в сердцах в Израиль и ушедшего там в запой в его компании…

— Ну так, а что, по-твоему, лучше? — осведомился он.

— Что значит — лучше?

— Правильней?

— А где критерий? Есть ли он вообще единый? Я думаю, нет. Это, собственно, и был бы главный вывод, если б я все-таки написал, что хотел…

Вот и пиши, а не трепись, подумал Антон, косясь на непьющую Альку, давно сидевшую с демонстративно скучающим видом.

— Два типа отношения к жизни… — покивал он.

— Два типа фатализма…

— Только, по-моему, — пожал Антон плечами, — европейское или русское воспитание тут ни при чем. Все равно это история шизы — о’кей, благородной. Но обычные, нормальные люди — они, знаешь, во всем мире действуют одинаково. А у ненормальных, в любом смысле, все равно у каждого чисто индивидуальная мотивация, если уж ты об этом. Свое абсолютно кино, из которого никаких универсальных выводов ты не сделаешь…

Он заметил, как Алька молча завела глаза. Да, подумал, пора завязывать…

— Обычные люди… — повторил с пьяноватой гримасой Леха, — ты уверен, что они такие вообще бывают?.. Нет, я не в том морализаторском смысле, что всякая индивидуальность априори уникальна и бла-бла-бла…

Тут Антону снова живо вспомнился Никеша.

— Я понимаю, — сказал он. — Ты о выморочности самого понятия нормы… Просто у одного моего знакомого это, типа, постоянная телега. Насчет того, что нет никаких «обычных» людей, «нормальных» — изначально. Что норму мы сами себе придумали и подгоняем себя под искусственный стандарт…

— Еще бы понять, зачем…

Алька пихнула Антона под столом. Но он уже чувствовал знакомый зуд — направление, которое принял вдруг дурацкий этот разговор, к чему-то словно обязывало. И хотя в прошлый раз толку от Лехи не вышло, сейчас Антон снова привычно оскалился, потупясь (как бы извиняясь за заведомую бредовость озвучиваемого), и сказал:

— Он, знакомый этот мой, вообще утверждает (может, даже всерьез), что в любом человеке есть уникальные таланты. Что мы просто не хотим отдавать себе в этом отчета.

— Так-таки в любом?

— Ну, помнишь фильм про Икс-мэнов? Там была каста мутантов с фантастическими способностями — то ли элита, то ли маргиналы. А что, если все мэны, люди, — на самом деле «иксы»? Если это не мутация, а, так сказать, видовая норма?

Леха задрал брови: эк, дескать, загнул…

— Чего ж мы их не используем — способности свои?

— Кто-то, может, и использует… Только большинство не верит в реальность этого. Или, чаще, не хочет осмыслять. Не решается. И о своих собственных способностях не задумывается…

— Слушай, мне пора, — не выдержала Алька. Поджала губы, ни на кого не глядя заерзала, как бы собираясь.

Антон извинительно развел перед Лехой руками и оглянулся в поисках официанта: попросить «куэнту».

В метре от балкона и метром ниже начиналась крыша одноэтажного хозстроения из тех, что, сбившись вплотную, заняли почти весь обширный прямоугольный двор: черепичное пестрое пространство тянулось из-под босых, с поджатыми пальцами, Антоновых ног; по нему в разных направлениях слонялись, но больше лежали, кто кренделем, кто на боку, десятка полтора разноцветных котов. Высунувшись из окна перпендикулярного дома, испанская тетка протягивала им закрепленный на длинной палке совок с кормом. Утренний свет заливал двор, узкие щели между домами набиты были густой тенью. Подставляя рожу горячему солнцу, Антон курил Алькино ментоловое дрянцо, пока сама Алька, пользуясь рождественскими каникулами, валялась поперек просторного, но хрупкого, сложно и осторожно собираемого дивана, а в лилипутьих габаритов душе с окошком в колодец-шахту (куда выходила масса других окошек, благодаря чему моющийся находился под постоянным перекрестным обзором) отправляла свои часовые ритуалы хохлушка по имени Наташа.

Это было до умиления стереотипное существо: здоровая смешливая дивчина с мыколаивским акцентом, глуповато-упрямая и прижимистая. Место последней из часто меняемых работ она почему-то скрывала, отделываясь неопределенно-интригующим «на фирме». С Алькой они скооперировались около года назад, а до того Наташа жила под крылом украинского землячества, в одной съемной квартире с четырьмя соплеменными мужиками, да не какими-нибудь обрусевшими одесситами-запорожцами, а настоящими матерыми бандеровцами из западных областей. Аля рассказала, что, когда знакомый парень (тоже экс-советский) при переезде помогал Наташе таскать вещи, мужики эти по-русски разговаривать с ним поначалу отказались, но разом смягчились (и даже перешли на вражескую мову!), едва выяснилось, что парень — из натовской Латвии и имеет гражданство Евросоюза.