— А если убийство — единственно возможный способ освободить своих товарищей досрочно? Пожертвовать собою, но других выпустить?

— В маньяки пойдёшь?

— Никуда я не пойду. С моей тюремной логикой. Остаётся только смотреть сквозь зарешеченное окошко и надеяться, что не попадёшь в карцер.

Повисло молчание. Джордж поднялся с места, потянулся, подошел к окну и поглядел сквозь него: о чём думали строители, когда возводили это здание? Зачем окна посажены так близко, почему они уставились друг на друга, не мигая?

— Ну, а как твои отношения с Питером? — спросил он, возвращаясь к столу. — Что-нибудь новое появилось, или по-прежнему продолжаешь его ненавидеть?

— Ненависть — неправильное слово. Страх зайти слишком далеко и сойти с ума — вот как это называется. В этом городе, только в нём, я вижу — почти наяву — своё не случившееся. Мгновение, кадр — я на кухне в родительской квартире. Вспышка — я жду кого-то возле памятника Кутузову у Казанского собора. Ещё кадр — я паркуюсь рядом со Смольным. И точно знаю: всё это действительно могло быть со мной. При ином жизненном раскладе, но ровно в этот самый момент. Город без предупреждения швыряет меня в эту альтернативную реальность и тут же вытаскивает назад.

— Дежавю навыворот, — подсказал Джордж.

Дмитрий Олегович достал из кармана ручку, нацарапал на бумажной салфетке слово «дежавю» и прочитал задом наперёд:

— Юважед. Доктор, у меня — юважед. Что мне делать, доктор?

— Вы совершенно здоровы, больной. Могу прописать вам ещё рюмочку — и побольше оптимизма.

— Не люблю оптимистов. Не понимаю. Они не знают чего-то такого, что знаю я. Чего-то очень важного про эту жизнь. Уроки жизни они не воспринимают. Думают — это не урок, это просто стечение событий. Им повезло. Я не просил об этом знании. Но я не понимаю, что из того, что я знаю, мне надо забыть, чтобы стать оптимистом. Я бы забыл. Я умею забывать.

— А может быть, наоборот — оптимисты знают что-то, чего не знаешь ты?

— Этого я не знаю.

Бутылка подходила к концу. Джордж доходил до нужной кондиции. Теперь следовало оставить его наедине с мыслями о том, что он недостоин Анны-Лизы.

— Я, пожалуй, пойду, прогуляюсь, — медленно, словно стараясь казаться трезвее, чем он есть на самом деле, проговорил Дмитрий Олегович. — Летом приятно ходить по городу, причём, всё равно по какому. Везде что-то растёт, что-то пробивается сквозь асфальт.

— Надо же! Тебе всё-таки не чужда любовь к жизни.

— Ну да. Я иду, гляжу вокруг и явственно вижу картину разрушения, проступающую под внешним благополучием. Я представляю, что двадцать или тридцать лет назад все люди вымерли. Здесь или вообще везде. И растения, которые пока ещё робко пробиваются сквозь асфальт, уже разрушают стены домов. Папоротники разрастаются в квартирах, питаясь соками бывших хозяев планеты. Весь мусор цивилизации засыпан толстым слоем пыли, почти погребён под буйной растительностью. И тишина. Даже птицы молчат — боятся, что с ними случится то же, что с людьми. Только шумят кроны высоких деревьев.

— Все, значит, умерли, а ты остался?

— И я умер тоже.

* * *

Поезд, который должен был отвезти любознательного француза в карельские леса, в край озёр и берёз, отходил в час ночи. Когда Лёва, оставив писателя в машине, под присмотром сестёр Гусевых, заглянул в книжный магазин, он понял, что в Карелию автор сегодня не уедет. Если, конечно, не рискнёт обидеть отказом добрую половину поклонников, явившихся за автографом.

Но отступать было поздно. И Лёва скомандовал своему войску «Вперёд!»

Марина с Галиной шли первыми, прокладывая в толпе дорогу. По левую и правую руку от оглушенного криками, ослеплённого вспышками и совершенно потерявшегося француза шагали местные охранники. Замыкал шествие Лёва. Дойдя до сцены, перегруппировались. Охранники и сёстры Гусевы остались внизу, чтобы сдерживать людей, а Лёва с писателем взобрались на сцену. Здесь уже полчаса, изнывая от скуки, поджидал их переводчик.

Писатель сел за столик, обречённо посмотрел в зал и сказал:

— Дорогие русские читатели, я очень тронут таким приёмом. Но я писал два года без перерыва, с утра до ночи, без выходных. Пожалуйста, отпустите меня сегодня на поезд. Я так хочу отдохнуть!

Переводчик утирал слёзы, когда транслировал публике это заявление.

Читатели перехватили поудобнее заранее купленные книги, которые должен был украсить автограф мастера, и приготовились к бою. В задних рядах началось волнение. Кто-то подбивал к бунту. «Сжечь магазин, если автографов нам не даст!» «Да что магазин — поезд давайте захватим, чтоб он не уехал!» «А может, сразу на Зимний двинемся, по Невскому, громя по дороге суши-бары и винные лавки?»

— Давайте считаться с пожеланием человека, благодаря которому все мы здесь собрались! — гаркнул Лёва.

Бунтовщики в последних рядах не унимались.

«Это что за карапет? Чего это он командует?»

— В новой книге я обязательно напишу о том, как мне понравился ваш город, — робко сказал писатель, чтобы разрядить обстановку. — Сегодня мне показали памятник Чижику. Я бросал в него монетки, ни разу не попал. Ещё я видел памятник Пушкину и Достоевскому, и ел пельмени с берёзовым соком.

— Вы Пушкина с Достоевским уважаете? — крикнул в толпу Лёва, после того, как переводчик отложил микрофон. — Два шага назад, быстро!

«Мы сейчас из тебя Чижика-Пыжика сделаем!» — ответили из первых рядов.

В Лёву полетели десятикопеечные монеты и даже рубли. Он уворачивался от них, думая при этом, что Костя Цианид, окажись он на его месте, переловил бы все монетки налету. Зубами. Как пули.

Поток пожертвований быстро иссяк. «Потом всё подберу! — пообещал себе Лёва — И отдам первому попавшемуся нищему!»

— Я вижу, что у многих из вас в руках моя предпоследняя книга. Я тоже люблю её больше всего. Недавно мне написали из Голливуда и попросили дать её для экранизации. Я отказался. Я хочу, чтобы мой главный роман экранизировали во Франции, — вновь попытался усмирить толпу писатель. Но сделал только хуже. Публика взревела и кинулась на штурм.

— А ну тихо стоять и слушать меня! — заслонив собой столик, на сцену вскочила Галина Гусева. Марина встала за спиной у француза. В руке у неё был нож для разделки мяса.

Ряды читателей смешались. Задние ещё по инерции рвались вперёд, но передние уже поняли, что шутки кончились — и отступали.

— Сейчас мы мирно, чтобы не позорить нашу культурную столицу, встанем в очередь, — поигрывая невесть откуда взявшимся обрезком трубы, объявила Галина. — Получил автограф — отвалил, дал место следующему. Хочешь фотографироваться — фотографируйся, автографа не получишь. У каждого — ровно минута. У меня есть песочные часы. Я буду следить. И тогда все всё успеют. Устраивает вас такой расклад?