Следует ли видеть в этом согласии выражение подлинных политических симпатий Колчака? Возможно, но все-таки лишь с очень большою натяжкой. Конституционно-демократическая партия до Февральского переворота представляла взгляды и устремления лево-либеральных кругов, о чем говорит и ее второе, несколько выспренное название – «партия Народной Свободы»; а признанный лидер конституционных демократов Милюков активно участвовал в распространении клеветнических, провокационных измышлений о «глупости или измене» Императорского правительства. В таком качестве и партия, и ее вождь несут неоспоримую ответственность за катастрофу, постигшую Россию. Однако после Февраля, сразу же обрушившегося на все консервативно-монархические течения, «партия Народной Свободы» неожиданно для себя оказалась на правом фланге русской общественности, вольно или невольно втягивая в свою орбиту почти всех, кто желал противостоять антигосударственным движениям легальными методами.

О печальной роли, сыгранной партией Милюкова в дни августовского кризиса («Произошло нечто чудесное: русская общественность внезапно и бесследно сгинула», – с иронией писал Деникин), Колчак мог только догадываться. И в этом контексте, думается, не следует переоценивать его согласие на баллотировку по списку «Народной Свободы», так же как и не стоит совсем о нем забывать: по крайней мере об одном оно свидетельствует непреложно – мнимый «кондотьер» отнюдь не отстранился от участия в жизни Отечества и при первой возможности проявил готовность вновь обратиться к активной деятельности.

Впрочем, нельзя сбрасывать со счетов и очередное крушение военных планов Колчака, после чего его миссия в США, куда адмирал прибыл в конце августа, свелась к малоинтересным техническим консультациям. «Вскоре я узнал, что план о посылке флота в Сред[иземное] море оставлен, и мне оставалось лишь передать важные для американского флота технические данные… По окончании этой работы я участвовал, по приглашению америк[анского] морского командования, в маневрах на Атлантическом океане, – расскажет впоследствии Александр Васильевич. – Принимали меня в Америке как гостя американской нации очень хорошо, но отношение к русским вообще было отрицательное. Я предполагал вернуться в Россию. В это время я имел беседу с [президентом] Вильсоном, который расспрашивал меня о положении в России и интересовался моим мнением о причине поражения в Рижском заливе [45], которое я мог объяснить лишь моральным состоянием команды. Ехать я решил через Владивосток…»

Рассказ ведется в спокойном тоне… но вряд ли был в те дни спокоен адмирал Колчак, и не случайно, должно быть, на фотографии, запечатлевшей его с подчиненными из «Русской морской комиссии», Александр Васильевич, как будто утонувший в глубоком сиденьи дивана, в новой форме без погон, которая была установлена в апреле 1917 года, напоминает нахохлившуюся больную птицу. Умный и внимательный наблюдатель, он не может не замечать того, какими глазами смотрят иностранцы на него и на Россию, а это, в свою очередь, не может не удручать.

«… Пребывание за границей очень тягостно, – пишет Колчак А.В.Тимиревой из Америки, – ввиду того, что мы справедливо заслужили везде сомнение в своей способности не только вести войну, но даже справиться со своими внутренними делами. Англичане относятся к нам совершенно отрицательно, в Америке смотрят на нас лучше, но, повторяю, я не могу отделаться от чувства неловкости, когда бываю в форме русского офицера…» Здесь, конечно, все-таки следует отметить слово «справедливо» – жестокая оценка скорее всего совпадала со взглядами самого адмирала на положение в стране и в ее вооруженных силах; однако рядом с адекватностью восприятия Александр Васильевич встречал в иностранцах, причем самого высокого ранга, и поражавшую его слепоту.

«В Америке мне преимущественно пришлось работать в Морском министерстве и Морской академии (в Ньюпорте), – напишет он через полгода. – Я представлялся президенту Вильсону, государственному секретарю Лансингу, Морскому министру и некоторым политическим деятелям. Общее впечатление, которое я вынес из знакомства с американским обществом, – это полная неосведомленность о делах в России…

Американское общество особенно восхваляло Керенского, что не помешало, однако, впоследствии общественному мнению в Америке усмотреть в большевизме идеологию российского демократизма.

Вообще, находясь за границей в период, предшествующий окончательному развалу Российской государственности, я видел, что в вопросах нашей внутренней политики наиболее ясный отчет отдавали себе военные деятели… В развале нашей вооруженной силы они видели гибель государственности, а вовсе не выражение демократических настроений русского народа. Для военных людей всего мира было совершенно ясно, что революция, не сумевшая выиграть войну, когда для этого были все средства, неминуемо приведет страну к анархии, что впоследствии и произошло».

До этого «впоследствии» оставались считанные недели, а потом и дни, но возвращаться на родину Колчак собирался, движимый ощущением своей ненужности в Америке, а вовсе не какими-либо предчувствиями (исключая те предчувствия насчет общих тенденций развития революции, которые у него давно превратились в уверенность). Достаточно сказать, что, когда незадолго до отъезда из Сан-Франциско на Дальний Восток комиссия получила известия о большевицком перевороте в Петрограде, ее члены, по свидетельству Александра Васильевича, «не особенно им доверяли».

Впрочем, новые сведения о происходившем в России не оставляли места сомнениям: произошел не просто очередной кризис или даже государственный переворот – к власти прорвалась группа наиболее агрессивно настроенных пораженцев, немедленно приступивших к осуществлению программы, которую Колчак (да и не он один!) не мог объяснить ничем, кроме германского влияния, если не просто инструкций. В первые же часы своего торжества в Петрограде большевики провозгласили нечто, пышно поименованное «Декретом о мире»; впрочем, и сами его авторы были как будто не очень уверены в названии, представляя тот же документ как «декларацию» или «обращение к народам и правительствам всех воюющих стран». Агитационное воззвание, декларирующее не более чем стремление нового правительства («Совета народных комиссаров») заключить мир на основе всеобщего отказа от «аннексий и контрибуций», создавало у солдат иллюзию, будто мир близок и легко достижим; единственным же конкретным деянием, вытекавшим из «Декрета о мире», становилась публикация секретных договоров, заключенных между собою странами Антанты, что давало определенные козыри германской пропаганде, – и как будто голос германской пропаганды звучал в словах «Декрета о мире»: «Все содержание этих тайных договоров, поскольку оно направлено, как это в большинстве случаев бывало, к доставлению выгод и привилегий русским помещикам и капиталистам, к удержанию или увеличению аннексий великороссов, правительство объявляет безусловно и немедленно отмененным».

Авантюрный характер большевицкой власти был очевидным для правительств всех воюющих держав, и следовать ее призывам никто не собирался; тогда 8 ноября глава народного комиссариата (министерства) по иностранным делам Троцкий, теперь уже нотой послам союзных держав, вновь предложил немедленно заключить перемирие. Генералу Духонину, который возглавил Действующую Армию вследствие бегства «Верховного Главнокомандующего» Керенского, было приказано «обратиться к военным властям неприятельских армий с предложением немедленного приостановления военных действий в целях открытия мирных переговоров». Не признавший Октябрьского переворота Духонин отказался выполнить это требование, и 20 ноября Ставка Верховного Главнокомандующего была разгромлена двинутыми на нее отрядами красногвардейцев, революционизированных солдат и матросов.