Согласно «монологу Хизахидэ», нигде не оспоренному в авторской речи самого Колчака, западный мир – понимая под Западом и Европу, и Америку, – подпал под верховенство «развращенной народной массы, желающей власти», что само по себе абсурдно («власть не может принадлежать массам»). «Низовая» демократия, находящая свое выражение в социалистических учениях и движениях, по результатам своей деятельности смыкается с «плутократией и капиталом», поскольку «банкир или фабрикант не может управлять государством и, получив власть, приведет неизбежно его к социальной заразе, упадку и даже гибели». Для России, продолжает адмирал уже от собственного имени, роковыми оказались «демократизация» основной массы армейского офицерства, мягкотелость и отсутствие воинского духа в высших эшелонах военного управления и гибель в первые годы Мировой войны «настоящих» офицеров, после чего нация, лишенная своей аристократии, оказалась охваченной «самой низкой животной трусостью», – спасения же России можно ожидать лишь от «новой войны», в которой она, быть может, сумеет «возродиться»: «Если это не случится, тогда придется признать, что смертный приговор этой войной нам подписан».

А что же Унгерн? В 1921 году, преданный подчиненными, он попадет в плен к большевикам и на допросе будет подробно рассказывать о своем мировоззрении. «Белая культура, приведшая европейские народы к революции, сопровождавшаяся веками всеобщей нивелировки, упадком аристократии и прочая, подлежит распаду и замене желтой, восточной культурой, образовавшейся 3000 лет назад и до сих пор сохранившейся в неприкосновенности, – излагает взгляды генерала протокол допроса. – Основы аристократизма, вообще весь уклад восточного быта, чрезвычайно ему во всех подробностях симпатичны, от [пропуск в документе] до еды».

Различие, и существенное, здесь только в том, кто именно ассоциируется с этой «восточной культурой», в глазах обоих сохранившей свою силу, внутреннюю цельность и любовь к войне. Для Колчака Восток воплощается в Японии – едином, сильном, в достаточной степени модернизированном государстве, не оставившем тем не менее агрессивности и «духа бусидо». Для Унгерна, с Японией незнакомого, а японцев видевшего эпизодически, Восток – это разваливающийся республиканский Китай и разрозненные монгольские племена, причем первый можно презрительно не принимать всерьез (и приведенная цитата к нему явно не относится), а вторые – использовать в собственных целях (и в русских целях), дав им подходящих возглавителей и идею, которой они не имеют. Соответственно и отношение к этому Востоку у адмирала и генерала оказывается различным – настороженность и враждебность или уважительное поощрение.

Итак, рисуя общую картину мира, эти два русских военачальника говорят, в сущности, об одном и том же; в цивилизации, которая породила и воспитала обоих, их пугают и отталкивают одни и те же тенденции развития; «аристократический принцип» равно притягателен и для одного, и для другого… и это неожиданное сопоставление с «железным бароном» чрезвычайно важно для понимания внутреннего мира адмирала Колчака, которого слишком часто рисуют слабым, безвольным (и – столь же часто подразумевается – никчемным) «интеллигентом», а иногда ничтоже сумняшеся приписывают «осознание» этого и самому Александру Васильевичу («А.В.Колчак с глубоко спрятанной тревогой понимал, что он слишком интеллигентен, слишком хрупок для такого жестокого и кровавого действа, каким оказывается на практике любая война…»). На самом деле Колчак был совсем другим, – и потому он, не успев завершить одну войну, с такой решительностью пойдет на другую, и потому же, быть может, «бешеный барон Унгерн», в сознании многих предстающий антиподом адмирала, будет по сути дела единственным, кто попытается отомстить за смерть Верховного Правителя…

Но все это еще в будущем, период последних деяний для Колчака еще не наступил, он пребывает в ожидании и раздумьях, и раздумья эти горьки. «За эти полгода, проведенных за границей, – записывает он 2 января 1918 года, – я дошел, по-видимому, до предела, когда слава, стыд, позор, негодование [52]уже потеряли всякий смысл, и я более ими никогда не пользуюсь». Уже не было ни гнева, ни стремления «объяснить что-либо по системе топтания фуражки», не было, кажется, столь знаменитых яростных вспышек Колчака. Была выжженная пустыня в душе – да и, говоря о душе, Александр Васильевич мельком заметит, что «учение буддизма совершенно поколебало» представление о ней, и случайно ли в следующем черновике он признается в «такой отчаянной тоске», «что развитие ее, право, может навести [на] мысли о том, что японцы деликатно называют “благополучным выходом”», – то есть на мысли о самоубийстве?. И адмирала Колчака среди его тягостных мыслей поддерживает только надежда на войну… и, сколь бы парадоксально это ни прозвучало после всего вышесказанного, – надежда на Россию.

А Россия помнила о Колчаке, какой-то таинственной интуицией выделив его из ряда многих, слишком многих промелькнувших за последние месяцы лиц. Всего лишь «один из» командующих флотами, не слишком удачливый в своих первых попытках обуздать стихию, «политический деятель», не успевший выйти на политическую сцену… – в смутное время, когда имена вспыхивают и угасают мгновенно, погружаясь во мглу забвения, Колчак неизменно живет в «общественном сознании» в качестве угрозы или надежды.

В общем, нетрудно понять, почему именно его образ витает над окончательно революционизирующимся Черноморским флотом, как призрак возмездия: «Слыхал? К Дарданеллам, к Дарданеллам Колчак подошел, стоит во главе… Во главе стоит всех держав! Думаешь, когда сюда дойдет, простит всех, это хулиганство?» – передает современник слухи поздней осени 1917 года. Менее объяснимо, почему на Дону, отнюдь не бедном громкими именами собравшихся там военачальников (Корнилов, Алексеев, Каледин, Деникин…), те, кто надеялся и ждал возрождения державы, тоже продолжали помнить Колчака, рождая слух за слухом:

«– Союзники прошли через Дарданеллы. Союзную эскадру ведет адмирал Колчак.

В предчувствии красных ужасов, накануне падения Ростова и Новочеркасска так хотелось увидеть русскую жизнь под вымпелом Колчака.

Но слухи оказались слухами.

В мае [1918 года] пришел другой слух:

– Колчак в Северном море. Над Архангельском рядом с английским флагом реет русский Андреевский флаг (действительно, в журнале, датированном 28 июля 1918 года, передавался слух о поездке «на Мурман» Савинкова, якобы делающего при этом «ставку на Колчака». – А.К.).

– Будет на севере жизнь под вымпелом Колчака.

Но и в Архангельске не оказалось Колчака.

Теперь (поздней осенью 1918 года. – А.К.) адмирал Колчак, по слухам, сразу в двух местах:

– Диктатор в Омске.

– Русский адмирал на английском дредноуте в Константинополе.

Но где он точно – никто сказать не может»…

И уж совсем причудливо выглядит матрос-большевик из стихотворения Волошина – убийца и погромщик, который, несмотря на всю свою революционность/