Россия была выведена из войны, чего с 1914 года добивалась австро-германская стратегия, и не зря немцы считали свою помощь, оказанную российским социалистам-пораженцам, просто способом боевых действий. Статс-секретарь по иностранным делам Р. фон Кюльман осенью 1917 года свидетельствовал: «Только после того, как большевики получили от нас постоянный поток средств по различным каналам и под разными этикетками, они оказались в состоянии создать свой главный орган – “Правду”, вести энергичную пропаганду и заметно расширить первоначально узкую базу своей партии». Именно с этими настроениями немецкая сторона приступила 9 декабря к начавшимся в Бресте-Литовском (оккупированная часть России) мирным переговорам.

Нельзя отрицать, что на этих переговорах обе стороны до некоторой степени были обмануты в своих ожиданиях. Большевики вовсе не считали себя безвольным орудием в руках немцев и попытались превратить решение вопроса о мире в состязание политических ораторов, кажется, искренне надеясь на скорое начало «мировой революции». Разочаровав этим другую договаривающуюся сторону, они, впрочем, и сами были изумлены, обнаружив, что «совсем иначе понимают мир без аннексий», чем представители австро-германцев. «Последние, – рассказывает немецкий генерал М.Гофман, – придерживаются той точки зрения, что если некоторые части бывшей Российской империи добровольно через полномочные политические представительства выскажутся за отторжение от России и присоединение к Германии или другой державе, то это вовсе не будет означать аннексию». А поскольку в оккупированных Привислинских губерниях, Литве и Курляндии у немцев уже имелись под рукой марионеточные администрации, советские представители оторопело обнаружили, что «Германия собирается отторгнуть от России чуть ли не 18 губерний» и не считает такие действия аннексионистскими.

Не менее удивительна, впрочем, неосведомленность советских «дипломатов» о воззрениях на этот счет своей собственной партийной верхушки. Еще в апреле 1917 года Ленин не скрывал, что в его толковании «присоединение Курляндии к России» (то есть восстановление территориальной целостности Российского государства и освобождение от германских оккупантов Курляндской губернии) «есть аннексия», и с гордостью рассказывал, как на вопрос одного из членов Совдепа, желавшего «драться, чтобы отвоевать Курляндию»: «Неужели отвоевать Курляндию – значит быть за аннексии?» – «должен был отвечать утвердительно».

Мы отнюдь не хотим создать впечатление, будто Колчак в те недели и месяцы имел точную информацию о действиях большевиков или тем более – о ходе переговоров. Важно другое: Александр Васильевич (хотя бы и интуитивно) решительно и проницательно распознал в большевицком «кабинете» – правительство национальной измены, окончательно ввергшее великую страну в бездну позора, поражения в войне, унижения. И быть может, его настроение поздней осенью 1917-го и последующей зимою описывалось горькими и гневными строками Максимилиана Волошина, написанными 23 ноября:

Подобные чувства должны были обостряться по мере того, как с приближением Колчака к берегам России становились все более и более определенными известия о том, что происходило на родине. Первой остановкой на пути во Владивосток стала Япония, где Александр Васильевич задержался на два с лишним месяца и где он получил подтверждение сведений о большевицком перевороте, а затем и о сепаратном перемирии с австро-германцами. «Объявление проклятого мира с признанием невозможности вести войну – с первым основанием в виде демократической трусости – застало меня, когда я приехал в Японию, – напишет он в черновике письма к А.В.Тимиревой. – Тогда я отправился к английскому послу Sir Green’у и просил его передать английскому правительству, что я не могу признать мира и прошу меня использовать для войны как угодно и где угодно, хотя бы в качестве солдата на фронте. Что лично у меня одно только желание – участвовать активно в войне и убивать немцев».

Недели протекали в ожидании реакции Лондона, чтении новостей из Европы, прогулках по японским достопримечательностям (Колчак жил в Иокогаме, время от времени наведываясь в Токио), пока наконец 30 декабря не пришел положительный ответ. «Я с двумя своими спутниками (членами миссии Вуичем и Безуаром, присоединившимися к адмиралу в его просьбе. – А.К.) принят на службу Его Величества Короля Англии и еду на Месопотамский фронт. Где и что я буду делать там я – не знаю [46]. Это выяснится по прибытии в Штаб Месопотамской армии, куда я уезжаю via [47]Шанхай, Сингапур, Коломбо, Бомбей», – сообщает Александр Васильевич.

Казалось бы, именно теперь становился правомочным термин «кондотьер» – наемник на службе чужого государства, тем более что и сам Колчак очередной «апологией войны» дает для этого основания. «Я не скрываю всей тяжести всей тяжелой концепции (простите, ради Бога, это слово) предстоящего будущего и “не рисую себе картин”, – пишет адмирал, – но “я служу” снова, служу войне, – единственная служба, которую я не только теоретически ставлю выше всего, но которую искренно и бесконечно люблю». Можно подумать, будто чувство облегчения, наконец-то появившейся определенности, в противовес предшествовавшему мучительному осознанию бессилия и одиночества, и окрылило адмирала настолько, что ему не пришло в голову вновь применять к себе слово, которое так терзало его летом. Однако и месяцем позже, когда облегчение прошло и сменилось вновь тягостной подавленностью, – пресловутое название «кондотьер» лишь однажды промелькнет в его многочисленных черновиках. Значит ли это, что Александр Васильевич свыкся с таким своим положением, и вообще, чем было вызвано его столь горячее желание «убивать немцев», причем именно на английской службе?

На последний вопрос, по-видимому, ответить легче всего, хотя в Америке адмирал Колчак и мог рассчитывать по меньшей мере на столь же благожелательное отношение, как в Англии. В самом деле, будучи в США (куда и вернуться в случае необходимости было намного легче), он общался с гораздо более высокопоставленными политиками, чем в Великобритании, – сам президент и государственный секретарь интересовались его мнением, в отличие от английского короля или премьер-министра. Колчак вдумчиво и с интересом знакомился с американским флотом, составив о нем, кажется, довольно благоприятное впечатление. К американцам Колчак мог чувствовать и определенную симпатию – ведь не выделял же он их «военных деятелей» из общего ряда тех, кто, по его мнению, наиболее прозорливо оценивал ситуацию в России. Интересным обстоятельством является и посещение Александром Васильевичем могилы адмирала Д.Фаррагута – дань памяти выдающегося американского флотоводца. И все же вопрос о переходе на службу в США он, похоже, даже не рассматривал всерьез.