Ты размышлял о том, что во всей догматике падения самое страшное – «нелюбовь к себе», отказ от себя и, вместе с тем, ожидание другого «я». Потеря «я» – и вовсе неважно, каким путем ты пришёл к этому – имеет неприметный момент – в то время, как ты искал якобы истинное «я», пора было искать третье «я», и даже – не пора, надо. Невидимая категория отчуждения прошла, и в поисках третьего «я» ты вновь придешь к ПЕРВОМУ ВОПРОСУ, к старой конструкции изначального эго, теперь испытанного в боях за себя, сильного; и тогда ты, измотанный и постаревший, не сможешь сопротивляться и никогда не двинешься в Путь.

Всё чаще являлось к тебе (к нему, ко мне) ощущение, что его (твое)«я» – это не «я», а истинное «я» живёт где-то вдали, не здесь. Тогда ты начинал скучать по отсутствующему, искать, пытался догнать далёкого спутника. Но у далёкого «я» были другие дела и заботы, а тутошнее «я» должно было оставаться строителем клозетов. И что бы ты ни делал, доносился лишь Хохот. Он размножался. Когда же ОН (ТЫ) сожалел о невозможности встречи с другим «я» – приходило ощущение, похожее на сострадание – единственное напоминание существующего второго «я». И тогда он отходил от тебя и, прочитав вчерашний монолог, глядел на то, что было его убежищем. Задавал вопрос – что ему надо? В пустоте солнечной бесплотности – вновь вопрос. И Хохот становился твоим товарищем, другом. Когда он обращал взор в сторону нового друга, готовый уловить сомнение, сон смыкал глаза. Хохот становился покорным, готовым для монолога. Слова рождались каверзные, состоящие из тяжёлых звуков; они призывали к другому. Слова не улетали, неспособные к полету, они кружились у ног, вглядываясь в лицо. Волшебные сочетания: ДаНет – НетДа; сочетания означающие, но не раскрывающие.

Как хотелось узнать час Начал. Где вы, бесовские дудочки? Бес славия в бесславии. Образная ловля – Ворон ходит по рукописи и спотыкается о слова.

Он разглядывает его.

Вечер за окнами, за оком ночь с обеих сторон. Пытались вместе с вороном реанимировать тишину. Ворон думает о собственной доброте: не выклевал глаза хозяину, когда тот вчера уснул пьяный. Хозяин: сколько птичьих полётов вскормлено глазом!

Улыбка знакомого кроводавца.

Кому нужен путь? И если блажные знают, отчего молчат? Прикидываются, что довольны склеиванием коробок.

Замёрзли руки, но продолжал: чего жаждет слово? коробочек, пустынь, бестелесности. Тема страха, носков, пищевода – эти темы для слова ли?

(В день собственных поминок повторить бы сказанное выше).

Надоело ждать. И жертвы некрасивы, взаимозаменяемы, безлики.

Сколько их взбухло и растаяло в столь обожаемом пейзаже. Пейзаж тоже хорош: для кого-то бережёт самое ценное – картину потрясений. Попробуй не полюби объедки пайка: лес, горы, море. Дряхлый скопидом. И жаль былой привязанности к нему; столько усилий зря.

Руки совсем замёрзли, но язык ворочался: время угловатых сказок: жили-не были.

Дальше сказки фантазия не идет… а Безносая в детстве на велосипеде каталась, цветы собирала, придумывала духовность в виде мухи; цикличные композиции, иррациональные отправления…

А между тем…

Афродита бодро готовилась к службе. Позавтракав крокодилом, запечённым в мармеладе, Безносая заплетала ей косу.

Вчера долго на кухне дзенькали колокольчики чайных стаканов и кричала до утра Безносая: мерзкие дети, если не исправитесь, покину вас.

Ужас клеил душу. На губах Афродиты студень из пантокрина. Безносой явился сон: озверевшие лошади, из которых росли ёлки. Да. Она и проснулась от брызг конской свадьбы. – Ты нахальная баба, – говорила Афродита, – даже не краснеешь! – Чем живы? Цинизмом! А кто его обновит? И ты тоже. – Это верно, – подхватывала Афродита, – театральное «Летите, лебеди, летите». Мы заказчиков своих в шляпах не хороним. Последний урок вежливости…когда с Фатумом закончено дрязгобоище. На эстраде мраморный подшейник… Нож вскроет грудину от горла до паха. И шёпот: ты слишком долго копался в механике собственного. Мастер вытащит за шею птицу в белой мантии. И в этом приёмыше-дочеришке увидит все причины речи, оборванной для вечности. Этот последний отец без работы никогда не сидит, молодцы-красавицы для него стараются.

Протухшая богиня с броневыми зубами приходит повидать пернатых. Хохотулечка мертвечинку кушает. Иногда не довольна оказанной честью.

И что за народ пошёл, – говорила Безносая, – все спешат поюродствовать на тему смерти. Чёрные плащи, разбитые зеркала – детская мистика. Пока в рот ананас лезет – никаких крестов. В свою смерть не верю. В самом деле, кто докажет мне это? Вот и клиенты мои и твои так рассуждают: с другими происходит, а с нами не произойдет. Продолжение пути принимают за случайность. Не пора ли поменяться местами. Скоро земли не хватит, вдавливают в прадеда, в отца, в мать. Нормально, – продолжал утром ты – истину в галантерейном магазине можно купить, а затем проваливай.

Как можно? Теперь самое время послушать о сострадании. Или – кинуть грош нищему, чтобы разрыдаться от собственного милосердия. Сатанеют молоки в жилах игристых, будет повтор нулевой, который станет рвать прядь мозговую над пошлейшим вопросником.

Ты бродил по незаконченным лабиринтам; время от времени темнели на стенах доски: памятники архитектуры. Летел игольчатый дождь, гуманный спутник. Перепончатые крыши получали порцию воспарений. На чердаке висели летучие мыши, уверенные в перевернутом мире. Лизал их воздушный поток.

Как сладостно уцепиться за носителя памяти, хоть какой-нибудь, лишь бы память. Ужас бродил по чердаку с томиком стишат, с узеньких плеч свисал плед. Прислушался к дыханию спящей Безноски – она в горячке, вчера катались на лодке, перевернулись. Ужас вылез сухим. Он надел пенсне, поискал в оглавлении «Утешенье» – гаденькое стихотворенье с прихлипом, с очертаньями зубов, пахнущих воплями; пейзаж, небо города. Захлопнул томик подошёл к окну сквозняк. Задумался: слишком задержался, когда же подадут поезд. Вещи давно собраны: галстук, пиджак, перчатки. Посмотрел на асфальт. Взорвалась лампочка, кудряшки вольфрама остыли. Поправил одеяло на Безносой и вышел из чердака, вошёл в пустую комнату, в ней много народа. шёл спектакль. Давай поболтаем! Хочешь вина? Сердце? Ничего, бахус растрясёт. Отчего так поздно? Веселился с девочками. Под вечер кровь из носа пошла. Переусердствовал. Гадко? А не кричать на меня? Сердце? Скоро в путь. Не грусти, почитай на сон что-нибудь о глине… Поверь сыну, я тоже… хотя в детстве перед ликами на дудочке играл. Ласковые пастушечьи трели-звуки. Пытался ублажить. Молча слушали меня и качали головами, сейчас знаю почему… А на другой день хмурились, и снова играл я, но хмурились они больше… Незадолго до этого научился обуваться. Помнишь? Потом ты купил мне маленькую карусельку. Болванчики на картонных лошадках крутились вокруг шатра, никак не могли оторваться. А я заводил пружинку ещё и ещё. Бокал грязный, возьми другой. Хм, о чём это я? Скучновато, зеваю. Слышал анекдот про пьяную обезьяну? А я и не кричу. Забыл, что тебе вредно…и я…я… да, уважаю, но любви не получилось. Не бойся, в дом застарелых дотащу. Соседи не проснутся. Перед глазами образы милых…как они повизгивали. Ничего, старикан, не завидуй, в своё время тоже неплохо веселился. Да, всё думаю, сколько таких вечеров осталось. У тебя-то они давно прошли. Последний пистон чистыми руками. Поиграл своё и хватит, теперь можно за газету, где-что-кого, собирание грибов, тайком от семьи пить, плакать над запрятанными письмами, далёкими бумажками юности. Запретно-далекое! Нравится, как я говорю? И мне. Ты трясешь головой; ха, старик трясёт плешивой головой… Но когда-то, о когда-то со своей любимой вы тоже… Медовый месяц, всего месяц, не год, не десятилетие… Она и ты, загорелые, в белых костюмах. Домик с верандой с видом на море с весёлым лицом, теннис после завтрака, затем купание в уединённом. Моя любовь! Два пищевода соединились. О, моя дорогая. Конечно, клятвы… и ты, и ты… Задыхаются… Ещё не соединились, а ребенок погребён. Друг друга успокаивают: не убийца, и не ты.