бежали в Россию, а после прихода в их города и села российских войск они тут же, без отдыха, направлялись назад, в свои дома. Такое «путешествие», долгое, по пересеченной местности, часто без длительных остановок, стало гибельным для многих. Наблюдение из августа 1915 г.: «Пришлось здесь увидать… армянских беженцев. Они возвращались уже обратно. Немногие… ехали на фурах, арбах, но громадное большинство — пешком. Это сюда верст 200 и обратно. Женщины и дети. Шли и по дороге падали от истощения…То тут, то там, видишь, лежат пластом… Сколько должно было погибнуть детишек… сколько матерей надорвались за эти версты. И какое счастье сознавать, что и ты созидаешь в будущем условия, когда матери будут рожать детей и не думать, что им может грозить нож курда или смерть от истощения. Какое счастье знать, что твои дети в безопасности…»

После всего увиденного казаки не испытывали уже восхищения и приязни к своему противнику, «для них, как христиан, лик войны менялся. Они возненавидели курдов и жаждали мщения». Теперь казаки рассуждали так: «Курдов-мужчин надо убивать, потому что они — разбойники, женщин — потому что они родят разбойников, детей — чтобы не вырастали разбойники».

Тем не менее в основной массе казаки свои рассуждения не претворяли в жизнь и основывали свои отношения с противником на благородных началах, не опускаясь до уровня всепожирающей кровавой мести, и, когда позволяла обстановка, заключали с курдами перемирия[337].

Кстати говоря, весьма интересно было отношение казаков к армянам. Несмотря на то что последние были христиане и более всего страдали от османского гнета, казаки нередко испытывали к ним совершенно не дружеские чувства, так как «в деревнях и селах с армянским населением солдаты подвергаются систематическому ограблению… Все это страшно озлобляет солдат. Вздыхают и говорят: „Эх, через наши бы деревни проходить, последнее бы отдали!“ И слышишь даже такие вещи: „Режут их турки, да, видно, мало!“»

Особенно нелестное мнение имели казаки об армянских дружинниках, называя их одним словом — «сволочь», так как те были «трусы и любители добивать раненых». Тем не менее многие из них были казачьими кунаками. К несторианам-айсорам же казаки относились сердобольно[338].

К плененному противнику казаки относились по-человечески, хотя, конечно, бывали и исключения. Так, М.М. Исаев приводит рассказ своего брата Леонида о событии зимы 1914/15 г.: «…гонят пластуны несколько десятков пленных турок. Зима, декабрь. Турки вообще в холодных шинелишках и сапогах, а тут еще один только в мундире, без сапог и [в] башлыке, без штанов и чего-либо другого. Было на Леонида нужно смотреть, как он представил турка, как тот вытянул шею и обо всем забыл на свете, и в глазах только ужас холода. Леонид и спрашивает пластуна: „А где же у того штаны?“ — „Так что, д[олжно] б[ыть], он потерял“. — „Сукин ты сын, а эти чьи же портки на тебе? Снимай их сейчас!“»

Но такие случаи были единичны. В целом же среди казаков считалось абсолютно нормальным поделиться с пленными едой, помочь им как-нибудь перенести тяготы войны. Тот же М.М. Исаев в письме от 22 июля (4 августа) 1915 г. рассказывает: «…видел впервые турецких пленных. Эта партия… одета была плохо, но народ здоровый. Сидели на земле и терпеливо ожидали… обеда. Каждый получает в день 2 фунта мяса… хлеба полную порцию, чай и три куска сахару. Накануне у них был горячий ужин, но [все равно] они сидели голодные как звери… проголодались за свою службу в турецкой армии. От сухого пшеничного зерна… не разжиреешь. И удивительно добрый русский солдат. Тут же обедали солдаты и казаки, и каждый считал своим долгом поделиться с турками и хлебом, и мясом»[339].

Вообще официальная политика России в отношении пленных осман придерживалась принципов гуманности — это была благодарность Порте за ее такое же хорошее обращение с военнопленными россиянами. Российские офицеры при встрече с османскими офицерами, бывшими в плену, даже отдавали им честь в знак уважения, как равным себе[340].

С трупами умерших врагов казаки поступали двояко. С одной стороны, они никогда не упускали возможности ограбить их, разуть и раздеть, искренне считая вещи убитых своими личными трофеями. Иногда, забавы ради, казаки позволяли себе даже небольшие «шутки» над мертвыми. Например, после разгрома осман под Сарыкамышем на его окраине пластуны сложили из тел вражеских солдат пирамиду: «Они были во всевозможных позах: нижние, как подставка, лежали наваленные как попало. Но выше некоторые сидели в разных позах. Другие стояли по несколько трупов вместе, обнявшись. А на самом верху стоял труп с вытянутой вперед рукой, с лицом, повернутым к Сарыкамышу и с оскаленными в страшной улыбке зубами. Издали они казались живыми… Такие им были приданы естественные позы… Вблизи эта группа мертвецов была страшна! Страшна и видом своим, и смыслом… как бы издевательства над жертвами подвига самопожертвования… Турки были совсем раздеты. На трупах были только штаны с расстегнутыми поясами и вывернутыми карманами. И ситцевые красные и розовые рубахи с расстегнутыми воротами. Большинство босые»[341].

С другой стороны, нигде ни разу не приводится упоминания, чтобы казаки физически глумились над самими телами убитых неприятельских воинов. Наоборот, они часто оказывали мертвым врагам должные почести. Например, Ф.И. Елисеев описывает картину после одного из боев: «Убитых пластунов похоронили. Трупы аскеров и курдов оставили в снегу перевала… Пусть лежат с миром. И одни, и другие. И казаки, и турки, и курды. Над всеми одна судьба». Часто рыли могилы и для осман, давая их похоронить местным жителям[342].

При этом казаки часто занимались мародерством, постоянно что-то добывая для себя и своих семей, беря оставшееся без присмотра и пригляда. Особенно любили воровать лошадей, которых постоянно высматривали в соседних частях или делали для их добычи нападения на курдов.

Своего же коня казак ни за что бы не отдал и не позволил бы его отнять, иначе был бы опозорен на всю жизнь:

«…у казака лошадь собственная, не казенная. И как собственник ее, он бы при нападении курдов шашкой, руками, ногами, зубами отбивался, чтобы не потерять „своей собственности“. И он тогда думал бы не о позоре своей сотни или полка, а думал бы, что же скажет на это его отец в станице. Да ведь это позор всей семье!

…Могло бы это позорным пятном остаться и на его сыне, на его внуке.

„Это чей парнишка?“ — спросит кто-то кого-нибудь.

„Да Разгильдяева… што своего коня бросил курдам, а сам убег…“ — ответил бы спрашиваемый»