две Георгиевские ленты. Корнет Чумаков… возмущается этим и говорит, что „этот прапорщик не имеет права нашивать две ленточки, а должен, как положено всем георгиевским кавалерам, символически носить только одну“. Он хочет… подойти к этому прапорщику и сказать ему об этом. Мы его успокаиваем, но он… подходит к ним и резко говорит об этом. Поясняет, что „он, корнет Чумаков, будучи вольноопределяющимся, в осажденном Порт-Артуре за многие вылазки награжден всеми четырьмя Георгиевскими крестами, семнадцать раз ранен и носит только одну ленточку“. И добавляет, что „он, этот прапорщик, не имеет права носить две“. Оба прапорщика не встали, и первый негодующе отвечает Чумакову, что он „заслужил два Георгиевских креста кровью и носит их так, как он хочет“. Объяснения их начинают принимать резкую форму…

Чумаков — компанейский офицер, могущий выпить и поскандалить. Я быстро подхожу, беру его под руку и прошу вернуться за свой стол. Когда я подошел, оба прапорщика встали.

— Кто вы таков? — обращаюсь к первому.

— Я — командир сотни 3-го Линейного полка прапорщик Сорокин… — произнес он и добавил, что пришел со своим младшим офицером посидеть здесь… а этот офицер, судя по тому, как он одет в черкеску и как висит на нем оружие, видимо, не казак и еще стал его учить.

Инцидент был исчерпан. Этот прапорщик Сорокин в 1918 году стал главнокомандующим Северо-Кавказской красной армией»[363].

Для борьбы с подобными фактами нарушения офицерами уставной дисциплины 29 ноября (12 декабря) 1916 г. начальником Штаба Верховного главнокомандующего был издан приказ № 1680, предписывавший следующее: «На время… войны, в районе театра военных действий, прапорщики всяких категорий, в случае совершения ими поступков, свидетельствующих об отсутствии у них служебного достоинства и чести офицерского звания без предания их суду… властью главнокомандующих армиями… по предварительному приговору составленного из кадровых офицеров суда чести…»[364]

Тем не менее описанные случаи дисциплинарных проступков и преступлений имели единичный характер. В преобладающем же своем числе состав казачьих частей, несмотря на испытывавшиеся лишения, на постоянный смертельный риск, отличался высокой дисциплинированностью и стойкостью: «Трудно представить, что все это можно было переносить. И не было случая ропота!» При этом казачья дисциплина держалась не на страхе перед наказанием, не на привычке покоряться, а прежде всего на сознательном понимании долга перед своей страной. Так, у одного погибшего от холода пластуна зимой 1915 г. была найдена записка в стволе винтовки: «Долго стрелял, и никто меня не услышал. Погибаю за Родину, как часовой…»[365]

Наглядный пример подобной стойкости в тяжелых условиях дают воспоминания Х.Д. Семиной о раненых казаках, относящиеся ко времени выдвижения Отдельного Кавказского кавалерийского корпуса к Мосулу летом 1916 г.: «Теперь у нас полная палата раненых казаков-забайкальцев. Таких спокойных и безразличных даже к своему ранению людей я за всю войну еще не видала. Что ни спросишь, — все один ответ: „Да, подходяще!" Видно, что ему тяжело лежать в такую жару раненому; весь потом обливается, не может сам повернуться, другой не может и пить попросить! Подойдешь, поправишь подушку, дашь пить… „Что, тяжело лежать-то? Жарко?" — „Подходяще, сестрица". Никогда не пожалуется, не застонет… „Болит рана?" — спрашиваю. „Подходяще"… — вот и весь ответ»[366].

Однако надо сказать, что казаками дисциплинарная выдержка понималась весьма своеобразно — в строю, на параде, где требовалась четкость и отлаженность движений, то есть дисциплинированность, они могли ее и не соблюдать, позволяя себе непростительные с точки зрения уставов вольности. Интересны в этом отношении замечания Походного атамана казачьих войск при Верховном главнокомандующем В.И. Покотило по поводу результатов смотров казачьих частей Кавказского фронта в конце августа — начале сентября 1915 г. Так, на смотре 1-й сотни 56-го Донского казачьего полка им отмечалось «мало порядка — люди шумели, не держали дистанции, неправильно проводили лошадей»; на смотре

2-й и 5-й сотням 3-го Лабинского полка Кубанского казачьего войска также: «На выводке лошадей замечалось отсутствие порядка и распорядительности… Обе сотни 3-го Лабинского полка представились в достаточном беспорядке и, видимо, совершенно недисциплинированы»[367].

Но когда дело касалось боеготовности части, здесь казаки были предельно собраны и по-настоящему выдержаны. Примером этого служит упоминание Ф.И. Елисеева о железнодорожной перевозке казаков Отдельной Закаспийской казачьей бригады из Баку в расположение Кавказской армии осенью 1914 г.: «За время столь продолжительного передвижения бригады по железной дороге (несколько дней)… не было ни одного „отсталого" от своего эшелона казака. Мы этому обстоятельству и не удивились. Вернее сказать, мы удивились бы тому, что казак умышленно отстал от своего полка, от своей сотни, от своего собственного коня. Это было бы что-то ненормальное и позорное»[368].

О высокой дисциплинированности, моральном духе и воинской верности казачества говорит и то, «что количество пленных казаков и пропавших без вести составляло за годы войны лишь 14 % от общих потерь среди казаков». На Кавказском фронте этот процент был и того меньше — по данным войсковых отчетов, за всю войну там без вести пропавших или плененных приходилось не более 10–15 человек на казачий полк или батальон.

Показательны и данные военного судопроизводства за 1914–1916 гг. — число казаков, подвергавшихся юридическим преследованиям, было очень мало: в среднем таковых насчитывалось не более 1–2 человек на полк или батальон, а во многих казачьих частях их вообще не было. При этом виноваты осуждавшиеся казаки были, как правило, только в дисциплинарных проступках и привлекались к крепостному или корпусному суду. Случаев же свершения более серьезных преступлений — разбоя, насилия или грабежа, требовавших вмешательства военно-полевого суда и каравшихся смертной казнью, на фронте практически не бывало[369].

Однако с началом революции наступившее в стране своеволие, при фактически полном попустительстве новых властей, привело к брожению на фронте и резкому падению дисциплины. В связи с этим казаки и даже некоторые казачьи офицеры «в частных беседах… говорили, что… народ устал… „надо кончать войну всеми возможными способами“». В казачьих частях резко участились факты открытого неповиновения, доходившие порой до вооруженных мятежей. Так, уже 6 (19) марта 1917 г. в Сарыкамышском гарнизоне, в состав которого входил и 1-й Кавказский полк Кубанского казачьего войска, был поднят мятеж, — солдаты и казаки арестовали офицеров и взяли власть в свои руки, избрав временный гарнизонный комитет.

В конце апреля подобные беспорядки произошли и в 1-м и 3-м Запорожских и 1-м Полтавском полках Кубанского казачьего войска, а 3-я отдельная Забайкальская казачья бригада из-за революционных волнений вообще перестала быть боеспособной. Летом 1917 г. партизаны отряда войскового старшины Шкуро пытались устроить погромы в Казвине и Хамадане.

7 (20) июня 1917 г. в своем