– Книга недостаточно толстая для этого, Пируз! – она смеётся. – Там есть и кое-какие твои достоинства. Я в голос смеялась, когда читала, как ты разражаешься тирадами в «Случайно получившемся зелёном» – точно так, как я уже слышала в наши лучшие вечера!

Я целую книгу и говорю:

– Ты чуть не забыла про подарок мне, Джульетта. Я надеюсь, что моя рассеянность не заразна. О, Боже, как я люблю тебя, Джульетта.

– Очевидно, недостаточно, чтобы избавить меня от своих тирад.

– Никто не станет меня слушать, как это делаешь ты, Джульетта!

Мы снова целуемся на прощание и снова так, словно я собираюсь вот-вот отправиться в космос. Мы оба чувствуем приятное возбуждение и не можем оторваться друг от друга, когда я провожаю её к машине.

Мне хорошо, но я сожалею, что столько болтал. Когда принимаешь у себя любимую, нужно вести себя по-другому. Я восхищаюсь терпением и сочувствием Джульетты. Меня не волнует, что она со мной не соглашается. Я сам с собой всё время не соглашаюсь! Теперь я должен беспокоиться о том, что слишком много беспокоюсь. Я знаю, что Джульетта говорила на полном серьёзе, когда поясняла, что высокое давление, диабет и другие болезни связаны со стрессом.

Мне следовало позволить ей тоже рассказать о своей жизни. Чёрт побери! Я чувствую себя таким виноватым. Я просил её остаться на ночь, но завтра рабочий день. Ей требуется, по крайней мере, несколько часов сна. И ей меня более, чем достаточно на один вечер, как она сказала. Очень хорошо, что мы говорим откровенно. Когда габаритные огни её машины исчезают в конце улицы, я отправляюсь прямо в постель, на кучу подушек и спутанные простыни. Джульетта также сказала, что ей повезло преподавать «не такую популярную неврологию», при этом легче избегать недозволенных вопросов политической экономии! Но я преподаю политическую экономию с ядовитыми ощетинившимися червями, ворочающимися в ней. Они кусают меня и других типа меня, которые не укладываются в коробку академической свободы!

Моя проблема заключается в следующем. У меня есть сильное желание, которое безжалостно и непрерывно побуждает меня кричать на себя самого, чтобы я проснулся, кричать на других, чтобы они проснулись, кричать на историю, чтобы она проснулась, и очень громко кричать на Бога, если Он есть, чтобы Он тоже проснулся. Теперь все могут громко надо мной смеяться – мною-ничто!

Я злюсь. У меня забрали мой любимый курс – больше нет кафедры, с которой я мог бы кричать, больше нет аудитории, к которой обращаться. И это сделало не правительство. Но я всё равно буду свистеть в свисток, пусть и сломанный, с разбитым сердцем и разбитым будущим. Это моя личность, это я, просто невесомое программное обеспечение, которое установлено внутри меня. Это звучит очень странно? Бедная Джульетта и бедный я, мы – жертвы меня! Мой разум блуждает, как голодная белка, которая ищет грецкий орех, который в прошлом году где-то спрятала.

Если я приму систему, то потеряю себя, но если я не принимаю систему, я теряю многое другое. Да пусть будут прокляты варианты выбора, которые есть у меня! Где забытье? Могу ли я там спрятаться? Я представляю огромную металлическую статую Достоевского перед гигантской библиотекой имени Ленина в Москве. Кажется, что он смотрит за пределы всего сущего своими металлическими глазами.

– Какие у меня варианты выбора на существование, великий учитель? – спрашиваю я у него.

Я знаю, что на протяжении истории мыслители, художники, священнослужители, учёные испытали на себя ужасающее отношение властей и простых людей за то, что говорили то, что думали. Почему я ожидаю, что ко мне будут относиться по-другому? Как эгоистично с моей стороны! Да, в наше время к диссидентам относятся менее сурово. Поэтому мне следует чувствовать себя счастливым, жить здесь и сейчас.

Я делю людей на две группы: думающие люди, которые требуют доказательств перед тем, как поверить, и верящие люди, которые верят без доказательств или верят в чудеса. Есть много доверчивых людей, которые придерживаются многочисленных вероисповеданий! Некоторые – вероголики: они хотят всех обратить в свою веру.

А некоторые мыслители – мыслеголики: они думают, что их мышление – это ворота ко всему известному, ко всему, что можно знать. Достаточно странно то, что некоторые думающие также верят в какие-то вещи – не связанные с религией – без доказательств, словно они – верящие второго типа, в то время как некоторые верящие требуют доказательств вещей, не связанных с религией, словно они – думающие второго типа. Как такая нерациональность могла произойти с гомо сапиенсами? Вопросы накатывают на меня волна за волной, словно приходят из озабоченного или поставленного в тупик океана.

Да, любовь – это восхитительное пагубное пристрастие. Джульетта – это мой наркотик. Но в той же мере, в какой я люблю Джульетту и мне требуется любовь самой Джульетты, мне нужен и мир, который я также мог бы любить, по крайней мере, чуть-чуть. Мне нужен мир, который также меня любит, по крайней мере, чуть-чуть. Так трудно быть тем, кто я есть, и быть любимым, поскольку система не одобряет диссидентов и сильнее, чем все диссиденты вместе взятые. Может, слово «мы» не поддаётся пониманию? Бедные и богатые составляют нас или это двойственная смесь? Я сам хочу спрятаться, как подводная лодка, чтобы меня не бомбили.

Но кого я обманываю? Мы умрём рабами наших генов и рабами нашего жизненного опыта, точно так же, как умирали рабы по законам древних времён. Я чувствую себя и действую так, словно у меня есть свобода воли, но я также замираю на месте и смеюсь над собой:

– Кого ты обманываешь, профессор Пируз?

В далёком будущем наше время будет древностью. Возможно, тогда хорошие гены заменят плохие гены. Возможно, в будущем с Zeitgeist[36]соответствия, подчинения и следования догмам, который связывает нас, будет покончено, и мы станем свободными. Тем временем у меня нет выбора, кроме как восставать, никакого выбора, кроме как страдать, никакого выбора, кроме как жаловаться, и никакого выбора, кроме как всем мешать.

Время уже за полночь, я слушаю современный джазовый ансамбль из Эфиопии, который называется «Эфиопикс». Я представляю себя на вершине горы Килиманджаро перед тем, как белая снежная шапка, которая защищает вершины, начинает таять, а затем всю гору разъедает и размывает и она исчезает. Это подобно тому, как тает моя память, как её разъедает и размывает, и она исчезает. Даже слово «исчезать» вскоре уйдёт от меня, исчезнет.

Я не могу спать. Я начинаю читать «Случайно получившийся зелёный». Я не могу от неё оторваться. Я смеюсь над своим отражением в зеркале, которое передо мной держит Роб Левандоский.

– Боже, если Ты поможешь мне снова смеяться так, как я смеялся в прошлом, то я снова в Тебя поверю! – шепчу я – удостоверившись, что меня не слышит никто, кроме Бога! Утром я звоню Робу.

– Я не знаю, благодарить себя, сердиться на тебя или ещё что-то, Роб?