Она села на свое место и больше не проронила ни слова. Пьер также хранил молчание; прожевав кусок чего-то – он даже не помнил чего, в молчании покинул и стол, и комнату, и особняк.

III

Как только дверь столовой захлопнулась за Пьером, миссис Глендиннинг поднялась, бессознательно сжимая вилку в руке. Некоторое время спустя, когда она в глубокой задумчивости мерила комнату быстрыми шагами, она ощутила, как сжимает что-то в руке, и, не посмотрев, что это, не определив, что это, она порывисто отшвырнула это что-то. Послышался звук броска и затем легкий металлический лязг. Она обернулась и увидела, что ее собственный улыбающийся портрет, повешенный рядом с портретом Пьера, пронзен насквозь, и серебряная вилка, глубоко воткнувшись в дерево, мелко дрожит.

Миссис Глендиннинг быстро подошла к полотну и без всякой боязни стала перед ним.

– Да, ты пронзена насквозь! Но удар нанесен тебе не той рукой, это надлежало сделать твоим серебряным прибором, – сказала она, повернувшись к лицу Пьера на портрете. – Пьер, Пьер, ты поразил меня ядовитой стрелой. Я чувствую, как кровь во мне мешается с ядом. Я, мать единственного Глендиннинга, я чую сердцем, что произвела на свет последнего из рода, обреченного угаснуть. Ибо быстро угаснет род, в коем единственный наследник стоит на грани бесчестного поступка. А ныне в твоей душе таится какой-то позорный поступок или же что-то совершенно темное и неясное, иль мне чудится, что некий разоблачающий призрак, с туманным, устыженным ликом, уселся вот на этом месте прямо сейчас! Что это может быть? Пьер, поведай. Не улыбайся так беспечно, когда у меня тяжкое горе. Ответь, что это, мальчик? Может ли это быть? Может ли это быть? Нет… да… точно… может ли? Этого не может быть! Однако он не был у Люси вчера, и она не была здесь, и она не вышла ко мне, когда я их навестила. Что это может предвещать? Нет, не просто несостоявшийся брак… не размолвку, когда любящие порой бранятся, чтоб после сразу же помириться со слезами радости… не просто несостоявшийся брак мог так ранить мое гордое сердце. Может быть, это и правда, но только отчасти, а не целиком. Но нет, нет, нет, этого не может, не может быть. Пьер не сможет, он не отважится на такой безумный, такой бесчестный шаг. Нынче в его лице я заметила самую разительную перемену, хотя я ни словом, ни намеком не дала ему знать, что вижу это. Но нет, нет, нет, этого не может быть. Несравненная юная красавица не станет так бояться открытой встречи со мною, если она из благородной семьи. Лилии не расцветают на стебле сорняка, хотя, опороченные соседством, они временами могут расти среди них. Несомненно, она и нищая, и безродная – этакая причудливая помесь, чудная никчемная выдра, обреченная унаследовать обе стороны своей подлой доли – низость и красоту. Нет, я не стану думать о нем так. Но что тогда? Порой я боялась, что моя гордость причинит мне какое-то неисцелимое горе, кое замкнет мне уста и покроет меня лаком внешней невозмутимости, тогда как в своем сердце я, быть может, буду проливать слезы и воссылать беззвучные мольбы. Но кому дано достать из груди собственное сердце, чтобы уврачевать его? Когда один исцеляет другого, это понятно, это порою возможно, но когда кто-то становится в одном лице и лекарем, и пациентом, его же ребра затрещат. Ну, тогда я по-прежнему буду следовать своему нраву. Я сохраню мою гордость. Я и бровью не поведу. Будь что будет, я не стану встречать это на полдороге, чтобы преградить ему путь. Неужто матери следует унижать свое достоинство перед сыном-юнцом? Если он не откроет мне всего добром, пусть пропадает пропадом!

IV

Пьер решительным шагом шел в сердце лесной чащи, и он не остановился, пока не прошел несколько миль, – не остановился до тех пор, пока не пришел к примечательному камню или скорее скальному массиву, огромному, как амбар, вершина которого совершенно терялась в листве, в мощных кронах буков и каштанов.

Эта скала напоминала очертаниями исполинское удлиненное яйцо, но несколько приплюснутое, а также имеющее острые выступы, однако его верхушка была не заостренной, а скорее неправильной клинообразной формы. Вторая скала примыкала к нему где-то внизу, и незаметное основание этого бокового камня покоилось на третьем камне удлиненной формы, немного выступающем из земли. Кроме одной этой неприметной и бесконечно малой точки соприкосновения, вся огромная и тяжеловеснейшая масса камня не имела под собой никакого иного фундамента. От этого вида перехватывало дыхание. Одним своим внешним широким краем скала нависала над землей всего в дюйме; казалось, она вот-вот коснется ее – и все же не касалась. С другого края скалы, во многих футах от первого – пониже, на противоположной ее стороне, там, где она была вся в трещинах и наполовину раскрошилась, – свободного пространства имелось значительно больше, так что оно представляло не только возможность, но даже удобство для предполагаемого скалолаза, однако еще не был известен ни один смертный с бесстрашным сердцем, который покорил бы эту скалу.

Она могла бы стать местной достопримечательностью. Но, как ни странно, хотя в округе насчитывались сотни семейных очагов, где долгими зимними вечерами старики курили свои трубки, а молодые мужчины лущили зерна, сгрудившись все вместе поближе к огню, тем не менее юный Пьер стал единственным известным первооткрывателем этой скалы, кою он затем причудливо окрестил Скалой Мемнона[94]. Возможно, причина, почему остальной мир так долго пребывал в неведении, не подозревая о существовании этой скалы, заключалась не только в том, что ее нельзя было приметить в лесной чаще – впрочем, она стояла посреди леса и утопала вершиною в густом буйстве зеленых ветвей заповедных лесов, и высилась она там, словно остов корабля капитана Кидда[95], что давным-давно затонул в теснине реки у Нагорья Гудзон[96], ибо верх этой скалы находился на все восемь саженей ниже, чем высокие лиственные кроны, и потому был скрыт от взоров даже весеннею порой, когда мириады молодых листов раскрылись еще не полностью; а кроме того, местным жителям было недосуг совершать длительные прогулки в лесные дебри, чтобы просто взглянуть на такую скалу: они с давних пор валили лес да рубили дрова в другой, проходимой части леса – словом, даже если кому-то из простонародья и случилось ее узреть, то никто из них, в силу своей неосведомленности, не угадал в ней настоящее природное чудо, а посему ни у кого не возникло мысли поделиться рассказом о своей находке, не то что писать о ней истории и публиковать за пределами графства. Так что скалу и впрямь могли увидеть, но вскоре позабыть столь незначительный эпизод. Иными словами, сия удивительная Скала Мемнона вовсе не была в их глазах Скалою Мемнона, а то был попросту массивный камень преткновения, о существовании коего глубоко сожалели, так как видели в нем досадную помеху, преграждающую удобный путь, что вел к маленькому распутью и короткой тропке через эту заброшенную часть имения.