Вознесенные цветистою хвалою, кою с превеликой готовностью расточает им весь род людской, в сферы высокие и чистые, куда всем остальным вход заказан, красавицы – по крайней мере, те из них, кто столь же прекрасен душою, сколь и телом, – в течение долгого времени сохраняют, вопреки неумолимому закону о бренности всего земного, мистическую привилегию быть неподвластными магической формуле старения, поскольку в то время, когда их телесная красота начинает мало-помалу увядать, ей на смену исподволь приходит красота душевная, что заменяет собою младое цветение, и чары ее, происходя не от земных начал, обладают неотразимой притягательностью звезд. Можно ли найти другое объяснение, почему иные шестидесятилетние женщины держат в прочнейших узах любви и верности мужчин, кои столь молоды, что могли бы зваться их внуками? И тогда отчего соблазнительная Нинон[101] невольно разбивала дюжины сердец в свои семьдесят? Причина кроется в непреходящей силе женской привлекательности.

В детском, хотя и неизменно печальном выражении лица Изабелл Пьер видел ту ангельскую невинность, которую Спаситель называл единственным обличьем праведных душ, ибо для таких душ – пусть даже немного детских – открыто Царствие Небесное.

Бесконечный, как те дивные реки, что некогда омывали ноги первых поколений людей и которые и поныне катят свои быст рые воды у могил их наследников да плещутся у подножия ложа нынешнего человечества, так и сей бесконечный поток мыслей, словно эти бессмертные реки, бежал в душе Пьера, становясь все чище и чище, уносясь все дальше и дальше, – то были мысли об Изабелл. Но чем дальше бежала река его мыслей, тем шире в его душе разливалось половодье таинственности и тем крепче становилось его убеждение, что эту таинственность ничем не развеять. В ее жизни была неразгаданная тайна; и предчувствие подсказывало ему, что такой она и пребудет на веки вечные. Ни малейшей надежды, ни малейшей иллюзии не питал Пьер, что когда-нибудь в будущем те тьма и печаль, что окутали ее душу, пропадут без следа, уступив место свету и радости. Как все молодые люди, Пьер узнавал жизнь из романов: он прочел больше романов, чем все его приятели, вместе взятые; но их ложные попытки шиворот-навыворот систематизировать те события, что будут неизменно уклоняться от любой систематизации, их дерзновенные, настойчивые, но вместе с тем бесплодные усилия распутать, распределить и упорядочить те нити, что тоньше паутинок, те нити, что составляют сложное хитросплетение жизни, – все это больше не оказывало никакого влияния на Пьера. Он проник мыслью прямо сквозь все их напрасные и мучительные нагромождения слов; и одна-единственная, интуитивно им осознанная правда поражала, словно тараканов, все умозрительные обманы романных истин. Он понимал, что жизнь человеку и впрямь дарует сила, кою люди согласно чтут под именем Бога, и что сила эта входит в непостижимую тайну Господа. Безошибочный инстинкт говорил ему, что радостное начало жизни далеко не всегда сулит счастье на ее закате, что не всегда раздается свадебный перезвон колоколов в последней сцене пятого акта жизни, что бессчетное множество романов трудолюбиво создает покров тайны лишь для того, чтобы в самом финале угодливо сорвать с нее этот покров, и что во всех бесчисленных обыкновенных драмах повторяется то же самое, и что глубочайшие творения человеческой мысли, призванные передать все, что было известно человеку о его земной жизни, эти творения никогда не поясняют затруднительные места в своем повествовании и не имеют никакого надлежащего завершения, но на своих несовершенных, непредвиденных да сулящих разочарования событиях они вразвалку спешат (словно на обезображенных культях) исчезнуть в бессмертных волнах времени и судьбы.

И потому Пьер оставил всякую мысль о том, что темный светильник Изабелл когда-нибудь озарится для него светом. Ее свет сиял за дверью, что была надежно заперта. Но он больше не чувствовал боли, думая об этом. Он мог бы письменно обратиться и к одним, и к другим, собирать воспоминания о своей семье и, прибегнув к хитрости, выманить кое-какие сведения у оставшихся в живых родичей по отцовской линии, и, возможно, ему попались бы малые крупицы сомнительных и никуда не годных фактов, кои, поверь он в них всей душой, только еще сильней и безнадежней ранили бы его, мешая принятию его нынешних решений. Он дал себе твердое слово не слишком вникать в подробности этой святой задачи. Для него тайна Изабелл обладала всеми очарованиями загадочного ночного небосвода, сама тьма которого пробуждает колдовство.

Поток мыслей все еще неторопливо струился в его сознании, и ныне показалась на поверхности новая мысль.

Несмотря на то, письмо Изабелл переполняли всевозможные святые желания сестры заключить в объятия брата, и в самых страстных красках оно живописало ее бесконечные мучения от разлуки с ним; и хотя оно оканчивалось клятвою в правдивости – клятвой, что без его постоянной любви и сострадания вся ее дальнейшая жизнь будет годна лишь на то, чтобы броситься в какой-то бездонный омут или бурную реку, – но во время условленной заранее первой встречи брата с сестрою ни одно из этих страстных выражений не прозвучало. Она больше трех раз поблагодарила Бога и с большей серьезностью поздравила себя с тем, что он отныне будет делить с ней ее одиночество; но не было в ней ни малейшего следа обычной и привычной сестринской привязанности. И то, разве не вырывалась она из его объятий? Ни разу не поцеловала его; и он ее не поцеловал, если не считать того раза, когда он на прощание коснулся губами ее чела.

Ныне Пьер начал прозревать тайны, что пронизывали другие тайны, и загадки, что ускользали прочь от других загадок, и начал, казалось, видеть простую иллюзорность так называемых незыблемых принципов человеческого общества. Судьба сделала их таковыми. Судьба держала в разлуке брата и сестру, пока они не стали друг другу чужими. Сестры не уклоняются от братских поцелуев. И Пьер понял, что никогда, никогда не сможет он обнять Изабелл простым братским объятием; но когда он думал о тех ласках, кои приняты в семье, мысли об иных объятиях вовсе не смущали покой его чистой души, ибо они никогда не появлялись там осознанно.

Вот каким образом та, кто по воле жестокого рока была лишена всякого умения вести себя так, как подобало сестре, и оттого, вероятно, она дважды и навсегда отдалила малейшую возможность, что ее любовь позволит Пьеру воссоединиться со своей Люси, коя по-прежнему оставалась предметом его самых глубоких и пылких чувств; вот каким образом Изабелл для него стала превыше царств земных и вознеслась живою на седьмые небеса вечной любви.

I