Но у Изабелл было также неясное воспоминание о том, как она пересекла океан – во второй раз пересекла, многозначительно подумал Пьер, поразмыслив над нечаянным предположением, что она, скорее всего, бессознательно и тайно совершила свое первое путешествие через моря, сокрытая под скорбным материнским сердцем. Но в попытках объединить все то, что он слышал от разных людей, найти такие детали головоломки, что идеально срослись бы друг с другом, или отыскать объяснение, как и почему Изабелл совершила второе плавание через океан в столь нежном возрасте, – в этих попытках Пьер провалился, чувствуя, что недостает знаний ни у него, ни у Изабелл, чтобы отдернуть завесу глубочайшей таинственности, что скрывала ранние годы ее жизни. Уверенность в том, что эта загадка останется навеки неразгаданной, восторжествовала, и он поспешил изгнать из своей головы все размышления на эту тему, заклеймив их безнадежно бессмысленными. Также он постарался большей частью забыть о том воспоминании Изабелл, где она рассказывала о большом доме, чье название нестерпимо резало ей слух и откуда ее в конце концов увезла красивая женщина, приехавшая в карете. Прежде всего этот эпизод ее жизни породил у него догадки самого ужасного свойства, подозрения, что его отец мог принять участие в сокрытии такого деяния, при мысли о котором благочестивая душа Пьера падала замертво от изумления и отвращения. И тогда его бессилие пролить больше света на сию картину, и неумолимая невозможность при помощи только логики да усилий мысли обелить своего отца и снять с него всю ответственность за произошедшее, и тьма-тьмущая других, самых мрачных предположений – все это вместе с такою адской силою и настойчивостью одолевало Пьера, что сия беспредельная злоба могла исходить не от кого иного, кроме как от самого дьявола. Но если эти химеры коварно и своевольно проникли в его душу, то и Пьер своевольно отринул их; и его душа, возмущенная до последней степени, с шумом и яростью опрокинула их обратно в глубочайшие бездны Тартара, из которых они перед нею восстали.

Чем дальше и дальше Пьер размышлял над историей Изабелл, тем больше и больше поправок добавлял он к своему первоначальному убеждению, что вторая беседа многое прояснит. Ныне он понимал, или ему казалось, что понимает: это не столько Изабелл виновата, что рассказывала с такими хаотичными и своеобразными недомолвками да тем самым затуманила смысл своей истории, а сама сущность и неизбежная мистика ее повествования облекли для него Изабелл в такие пышные одежды таинственности.

VIII

Венцом всех этих раздумий стало убеждение, что все, чего ему стоит ожидать от второй беседы с Изабелл, все, что войдет в ее дальнейшую исповедь, это малое количество каких-нибудь второстепенных подробностей, кои она изложит вкратце вплоть до сегодняшнего дня, да заодно дополнит новыми штрихами то, что уже успела ему поведать. Очень сомнительно, убеждал он себя самого, что у нее остались еще тузы в рукаве. Изабелл не вела себя с ним так, будто отвлекалась от темы или утаивала что-то на душе, как он прежде думал. И впрямь, о чем ином может быть нынче ее повествование, если не о том, какими диковинными путями она вынужденно шла, чтобы наконец разыскать своего брата, и о том будет также ее печальный рассказ, как она неустанно боролась за каждый пенни со своею лютой нуждою, да о том, как она, в поисках пропитания и не гнушаясь тяжелою работой, кочевала от деревни к деревне, пока он не застал ее скромною прислугой на ферме Ульверов? Возможно ль это, мыслил Пьер, что в нашем привычном мире серых будней живет себе неприметно молодая особа, вся история жизни которой займет немногим больше чем четыре десятка слов, а между тем ее хрупкое тело служит храмом неиссякаемому источнику вечно юной тайны? Возможно ли, в конце-то концов, чтоб в этом мире кирпично-красных да выбритых до синевы лиц, чтоб в мире, где мы живем, было полным-полно записных чудес, а я да и весь род человеческий скрывали под нашими одеяниями, сотканными из сплошных банальностей, такие загадки, кои сами звезды да, пожалуй, и шестикрылые серафимы не властны разрешить?

Неизъяснимо прочной, невзирая на то что весьма шаткий факт говорил в пользу его кровного родства с Изабелл, была та незримая связь, что, как он чувствовал, ныне вела его галереей доселе невиданных и нескончаемых чудес. Казалось, сама его кровь бежит по жилам с непривычной нежностью, когда он думал, что эта же самая кровь струится в таинственных жилах Изабелл. Все муки неизвестности, какие он подчас испытывал, неизменно касались одной основной и капитальной проблемы – в самом ли деле Изабелл приходилась ему сводною сестрой? – и то был дополнительный требушет, бомбардировавший его снарядами, что звались неизбежность и неразрешимость.

Она мне сестра – родная дочь моего отца. Ну, так что же, почему я должен этому верить? Всего пару дней назад я не слыхал ни единой сплетни о ее существовании; так что же такое произошло с тех пор, чтобы мое мнение кардинально изменилось? Получил ли я какие-то новые и неопровержимые доказательства? Вовсе нет. Но я же видел ее. Ладно, допустим; я мог бы увидать тысячу других девушек, коих никогда не видел прежде, но все же не выбрать среди них ни одной, чтобы наречь сестрою. А как же тогда портрет, портрет отца в кресле, Пьер? Подумай об этом. Но его написали до того, как Изабелл появилась на свет; какое отношение он может иметь к Изабелл? На портрете на этом не Изабелл, а мой отец, да притом еще мать клянется, что там изображен не он.

И вот, когда теперь Пьер остро чувствовал, сколь сильны спорные пункты даже в самых мелких из ему известных фактов, имеющих какое-либо отношение к делу, да притом питая сильную, как смерть, уверенность, что, невзирая на все, Изабелл и впрямь ему сестра, мог ли он, будучи поэтической натурою от природы и потому проницательным, мог ли он испытывать недостаток в подтверждениях присутствия во всех событиях той всемогущей и вездесущей дивной силы, кою большинство, когда ее распознает с трудом и близоруко щурясь, многозначительно нарекает перстом Божиим? Но здесь виден не один указующий перст, здесь распростерлась вся длань Божия, ибо разве Священное Писание не намекает нам о том, что Он держит всех нас в Своей длани?.. Воистину так, держит в Своей длани!

Пьер все еще блуждал по лесу, следя взглядом за вечно изменчивой игрой теней, вдалеке от окрестных селений и дорог того необыкновенно своевольного народа, который, сосредоточив низкие интересы на глине и грязи, всегда стремился опошлить свои же высокие душевные порывы; и таковы были мысли, что дали всходы в уме Пьера, мысли и мечты, кои никогда не расцветают в городских пределах, но рождаются лишь в тиши первобытных лесов, кои, наравне с бескрайним океаном, остались единственными природными пейзажами, что сохранили первоначальный облик до наших дней, тот облик, каким он был на заре времен, когда впервые предстал глазам Адама. И выходит так, что земные явления, кои казались самыми огнеопасными или же испаряемыми, такие как лес и вода, на поверку оказываются наиболее долговечными из всех.

Все его размышления, сколь бы пространными они ни были, ныне вращались вокруг Изабелл, их центра, и возвращались к ней на каждом новом вираже, вновь давая жизнь каким-нибудь новым удивительным мыслям.

Вопрос о времени возник в уме Пьера. Сколько лет было Изабелл? Если верить логическим выводам, кои появились, когда он узнал предполагаемые подробности ее жизни, то получалось, что она ненамного его старше, хотя оставалось неясным, каков ее возраст, притом что в манерах ее проскальзывало много детского; и потому, как бы там ни было, он не только ощущал над нею свое, скажем так, мужское превосходство, кое в единый миг пробудило в нем искреннее желание сделаться ее старшим защитником и не только вложило в его голову мысли о превосходстве его знаний о мире и его общего культурного багажа, но кое также внушило ему уверенность, нарекавшую его старшим в отношении времени, а Изабелл называвшую вечным ребенком. Сие, достойное удивления и вместе с тем сильное самообольщение проистекало из его мистического убеждения, кое, вне всяких сомнений, имело неустановленный и неведомый источник в глубинах его разума, источник, что питали подводные ключи мыслей, порожденных его добросердечными размышлениями о безыскусно кротком детском выражении лица Изабелл, кое почти всегда отражало глубокую печаль и, однако же, не теряло, несмотря на это, ни на йоту своего детского очарования; так на личиках иных детей в их первые годы жизни нередко останавливается выражение глубокой и безграничной грусти. Но ни грусть, ни особенное выражение ее лица, кое, правду молвить, и впрямь казалось детским, не служили причиною того неизгладимого впечатления, что произвела на него Изабелл, поразившая его своею истинной и бессмертной юностью. То было что-то другое – что-то такое, что никак не давалось в руки.