Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Беда сидел на колоде посреди горы свежепорубленных дров и тяжело дышал. Лицо его выражало счастье.
– Ой, возьмите, ради бога! – попросил Силыч. – А то я уж и не знаю, к чему его еще приспособить. Дров-то больше нет.
– Как ты говорил – Дом художника? – спросил Беда, завидев впереди здание ПДХ. – Какой же это дом? Тут крепость целая! Форт Баярд!
Валя только втянул голову в плечи.
И правда, за неделю, прошедшую после памятного посещения господина министра, художники превратили ПДХ в неприступную крепость. Окна первого этажа были закрыты деревянными щитами, у центрального входа выросла баррикада из покрышек, ящиков и железных бочек, а на балконе выстроились в ряд ведра с краской, готовые обрушиться на головы штурмующим.
При этом мрачной крепость не казалась: из окон второго этажа свисали пестрые плакаты с изображениями терпящих адские муки членов группы ХУШО. Беда не без удовольствия разглядывал знакомые лица.
– Смотри, смотри! – крикнул вдруг Валя, указывая куда-то назад. Мухин обернулся и ахнул:
– Кондратий! Как живой…
На берегу озера грозным силуэтом чернела двухметровая статуя Синькина. Если не считать размеров, то монумент отличался от оригинала только двумя круто изогнутыми рогами, крючковатым носом и синим язычиной, свисавшим из полуоткрытого рта по-собачьи набок.
Подойдя поближе, осмотрев и даже пощупав скульптуру, друзья убедились, что она резиновая. Под копытами у Синькина лежала резиновая же дубина с длинной ручкой, а на постаменте было вырезано крупными буквами:
ДАЙ ЧЕРТУ ПО РОГАМ!
– Гляди, дубинка-то на цепочке, – показал Валя.
– Боятся, что украдут, – ответил Беда и двумя руками поднял тяжелый инструмент. – Хорошая вещь. Это раньше называли охряпник. Партизанский эксклюзив времен борьбы с Наполеоном. Ну что, дубинушка, хряпнем?
Пикус в ужасе ухватил его за рукав:
– Что ты делаешь? Ты же очистился!
– И что? Чистому человеку, значит, и бесов погонять нельзя?
Валя молча отпустил Мухина и отвернулся.
– Ну ладно-ладно, не буду. – Беда со вздохом положил дубину на место. – А плюнуть можно? – тут же оживился он. – На беса плевать даже попы твои рекомендуют.
– Они не мои. Хочешь – плюй, пожалуйста. Только это тоже грех.
– Ладно, пошли…
Беда положил охряпник на место и, отвернувшись от резинового демона, зашагал по направлению к ПДХ.
На балконе над входом в здание сидел и курил часовой – крупный бородатый мужчина. Валя загодя изучил на сайте состав Прыжовского отделения Союза художников и потому сразу узнал Алексея Шаманова-Великанова, анималиста.
– Кого надо? – спросил страж, не здороваясь.
– Нам поговорить.
– Добровольцы, что ли?
– Да. То есть нет. Нам поговорить.
– Ну, проходите.
В прокуренном актовом зале сидело в креслах и лежало на полу человек тридцать. Атмосфера была кислая. Чувствовалось, что восставшие провели в захваченном здании уже несколько дней и ночей. С трибуны о чем-то бубнил пожилой художник в берете, но его никто не слушал. В воздухе висела зеленая дымчатая скука: казалось, здесь уже лет триста длится отчетно-перевыборное собрание. На осадное положение указывало и то, что некоторые живописцы облачились в камуфляж, а кое-кто нацепил даже и черные очки. Бороды же у городских партизан были не новорощенные, а давние, художнические.
Подойдя к трибуне, Беда широким жестом извлек из сумки литровую путинку.
– Пьете? – громко вопросил он.
По залу тихим ангелом пронесся вздох.
– Не пьем! – ответили художники вразнобой.
– А чего не пьете-то?
– Вон его спроси. – Указательные пальцы дружно прицелились в председателя.
– Военное положение, – кратко пояснил в микрофон Редька. – Сухой закон вплоть до окончания боевых действий.
– Слышал, что комбат сказал? – перегнулся вниз с трибуны оратор в берете. – Убери пузырь, а то реквизируем!
Беда не настаивал.
– Как знаете, – пожал он плечами, пряча бутылку в сумку. – Огурцов-то не жалко? Пропадут.
И ткнул в стоявшую на столе президиума большую банку.
– А правда, чего вы огурцы не едите? – спросил Валя у знакомого часового.
Тот лишь махнул рукой и вышел на балкон, на ходу доставая сигареты.
– Что-то они неразговорчивые, – шепнул другу Валя.
– Упадок настроения от долгого бездействия, – тоже шепотом ответил Беда, а потом громко объявил: – Чучело ваше очень нам понравилось!
– Да-да! – подхватил Валя. – Кондрат Евсеич как живой. Уж мы-то можем оценить.
– А кто лепил? – спросил Мухин.
Художники переглянулись.
– Коллективное творчество, – ответил председатель так же сухо, как и раньше.
– Да что за тайны? Мы вам кто – враги, шпионы? Мы союзники ваши!
– Ну, я лепил, – встал Шашикашвили. – А с головой вот товарищ помог. Позывной «Ильич».
– Я бо… больше нос, – уточнил Пухов и показал жестом, какой у Синькина нос.
– А с языком девушка управилась. Познакомьтесь. Позывной «Дашутка». Язык-то – просто песня получился! Видели?
– Да, язык отличный, – согласился Беда. – Молодец, Дашутка!
– Язык – это что, – потупилась скромная девушка в очках. – Понимаете, главное – это рога. А их сам Шалва Георгиевич ваял. Никому не доверил.
И она с обожанием посмотрела на учителя.
– А вы как, отметились по п-пути? – поинтересовался Пухов у новоприбывших.
– В смысле «отметились»? Хряпнули ему по башке или нет? – переспросил Мухин. – Нет. Рука не поднялась на памятник. Искусство как-никак. А вам что, не жалко?
Все взглянули на скульптора.
– Для хорошего дела ничего не жалко, – ответил благородный грузин. – Покалечат – другого отолью. А потом и третьего, и четвертого, и пятого…
– Хря… хряпайте хоть каждый день, – завершил мысль товарища Пухов.
– Мы стоим за символические, мирные средства, – привычно принялась разъяснять общую позицию доцент Жарова. – Без конфронтации, исключительно художественными методами. Насилие, как известно, порождает насилие, а мы гуманисты и не хотим…
Все покорно слушали знакомую пластинку, только Валя с недоумением косился на прислоненные к стене грабли и лопаты.
– Да не о том вы говорите! – прервал ораторшу на полуслове Беда Отмух. – Вы что думаете, Кондрат от вашей скульптуры покается и добрыми делами займется? Да разве вы не видите, что он черт?! Настоящий демон, понимаете?!