А следом уже от нее с быстротой метеоров ушли Тува, Якутия, Бурятия, Сахалин, вообразивший себя хищной рыбой в желтых морях. Все напечатали свои деньги – бумагу без обеспечения. И вскоре пришли уверенные и богатые корпорации, готовые поддержать новые правительства. Они валили лес, разрывали недра и задаривали чиновников. Но на простых граждан не хватило. Неудивительно, что те взвыли.

Империя только укреплялась. Лишь второй из династии отважился тронуть гнилой бок соседа. Новое законодательство было суровым. Генерал-губернаторства, как в остальной империи. Только культурная автономия. В Кодексе красовалась статья за призывы к отделению: пожизненное с конфискацией и высылкой финансовых контрагентов, всех, кто помогал избирательной кампании, обеспечивал связи с прессой. Что до семьи – запрет на высшее образование для детей, невозможность занимать государственные и выборные должности, отказ в программе социальной поддержки. Жестоко? И действенно. Три поколения головы не поднимали. Снова началось?

Карл Вильгельмович заворочался и застонал во сне. Теперь под статью подпадали не только арестованные за торговлю «чубаками». Широкая сеть, просто грейдер, пройдет по всем присным. Ее назовут «репрессиями». Но отступать некуда. Задний ум крепок. А позади у нас – мор, глад и семь казней египетских.

Алекс вспомнил, что Елена сказала ему в вертолете, на обратном пути от Витуса под Томск:

– Только не пачкайся… – Ей уже тогда было понятно, куда идет дело. Внизу плыли остатки воркутинских лагерей – «Терновое кольцо России».

Что теперь? Государь опасается неизбежного. И потому сердится, как Елена, кожей чувствуя опасность. Можно уменьшить размах, смягчить удары, но изменит ли это суть происходящего? Чрезвычайные меры… Нельзя запускать маховик. Но и удерживать его скоро не хватит сил.

* * *

Алекс проснулся от испуга. Двумя часами раньше намеченного. Стянул с себя очки, в которых сразу что-то затрещало: никак электрический импульс? Выключил прибор. Несколько минут сидел с вытаращенными глазами. Со стороны могло показаться: думал. На самом деле пытался прийти в себя.

Потом, чуть поколебавшись, соединился с кельей патриарха в Даниловом монастыре. У шефа безопасности имелась прямая линия, которой тот пользовался крайне редко.

Алексий даже поперхнулся от неожиданности, увидев погрудную голограмму Кройстдорфа над своим обеденным столом. Впрочем, пост, еда нежирная – сухарики с солеными грибами – особого аппетита не вызывают, могут и подождать.

Слова, сказанные Карлом Вильгельмовичем, еще больше удивили Божьего человека.

– Умоляю, аудиенция.

Патриарх задумчиво кивнул, не успев еще сказать ни «да», ни «нет», как Кройстдорф принял движение головы за согласие. Напротив обеденного стола возникла зеленоватая полынья телепорта, и шеф безопасности вышел из нее на паркет патриарших покоев.

– И не боишься? – Алексий кивнул на закрывающийся проход. – Слыхал, ты и после императорской аварии прыгал?

– Времени нет, – пожал плечами Кройстдорф. – На все воля Божья.

Алексий покряхтел.

– Стало быть, ты полагаешься на снисходительность Творца?

– Все полагаются. – Карл Вильгельмович быстро окинул взглядом трапезную.

Сводчатый невысокий потолок, стены с рисунком ползущих виноградных лоз – поновлено на основе XVII века. По углам зеленые изразцовые печи с картинками. Ушастое существо – «Заяц дикой». Мужик-бандурист – «Песни приумножаю». Сторожевой пес – «Всех караулю». Кройстдорф чуть не рассмеялся: «Про меня». Сказочная старина. Кажется, что за стеной вот-вот застучит копытами Конек-горбунок. Или высоко на спице прокукарекает Золотой Петушок, а в слюдяное окошко влетит Жар-птица, уронив на пол огненное перо – руки не обожги!

Но привычный глаз шефа безопасности сразу выхватил неприметные объективы следящих камер за потолочной лепниной. Он щелкнул в воздухе пультом, вшитым в его телефон, выключая прослушку, к чести его ведомства, не ими поставленную. Внутренняя. Пусть попы помучаются с настройкой.

Патриарх похмыкал.

– Есть хочешь?

«Интересно, почему Владыки разговаривают на „ты“?»

– Нет, – вежливо отказался Кройстдорф. – А потом вдруг брякнул: – Не могу. Вторые сутки рвет, что бы в рот не взял.

Алексий душевно пособолезновал.

– Видел твои геройства по сети. Слушания в Думе – не шутка. Нервничаешь?

К еще большему изумлению патриарха, гость досадливо поморщился:

– Справлюсь. – А потом воззрился на Божьего человека красными от бессонницы глазами. – Совет нужен.

– К пастору.

– Не личное дело, – отрезал Алекс. – Всех касается. Что тут пастор может?

– Тоже верно, – согласился патриарх. – Говори, раз пришел.

Старик указал на стул. Сам сел рядом и, позвонив в медный колокольчик, заказал чаю с лимоном. Пьет гость, не пьет – не важно. Будет пить. Сам не заметит. А за чаем, как известно, в голову приходят только благие мысли.

Карл Вильгельмович глубоко вздохнул, точно собирался нырять в прорубь на Крещение, и выложил патриарху свои страхи насчет ареста виновных в Сибири и того числа людей, которых потянет под статью их осуждение. Не называл ни имен, ни подробностей. Старик кивал. Ему имена были без надобности, только закрывая ужасную картину, которая рисовалась в голове у шефа безопасности.

– Начни хватать, – сказал тот, – и колесо закрутится. Народ у нас, сами знаете… справедливость любит. В ее не лучших проявлениях.

Алексий покачал головой, посмотрел в осунувшееся лицо Кройстдорфа: даже жаль, что не его паствы овца.

– А ты совестливый человек, – сказал вслух. Помолчал, потом добавил: – Но все же только человек. Как все мы. А без благодати такие дела не делаются.

Карл Вильгельмович не понял.

– Сердце Государя в руке Божьей, говорю, – по-простому пояснил Алексий. – Мало ли чего хочет народ. Сегодня одно, завтра другое. На Вербную встречали Христа в Иерусалиме пальмовыми ветками, ослу под ноги ковры стелили. А через неделю орали: «Распни! Распни!» Этих призывов от толпы боишься?

Шеф безопасности кивнул.

– Поорут и уймутся. На то Государь дан, остановит вовремя. У нас, благодарение Богу, не Иван Грозный, не душегуб. Да и не виноваты мы так, чтобы посылать бич в лице владыки. Пока не виноваты.

Карл Вильгельмович очень сомневался в этих средневековых теориях.

– А парламент?

Алексий снова вздохнул.

– Парламент ничего всерьез не может. Да и никогда не мог. Иначе семнадцатого года бы не было. Могут люди. Ты, я, девка твоя блаженная. Злу надо противиться. Не скользить по дорожке под гору, даже если тебя на нее толкают. Вот ты противишься…

– Так что мне делать? – не выдержал Карл Вильгельмович. – Говорить в Думе про делишки взятых под стражу? Не говорить?