Отец пожал плечами и снова приложился к бутылке, на этот раз наподольше.

– Нет, откуда здесь столько народу? – усмехнулся он. – Ольга-Ольга, я думал, ты догадливее.

– Чего догадливее? Что тут смотреть? Олимпиаду они, что ли, проводят?

– Олимпиада… – отец снова глотнул. – Тут все гораздо, гораздо веселее любой Олимпиады, уж поверь.

– Нет, я не понимаю, что тут делают все эти туристы?

– Они ждут, Оля, они ждут.

Я снова потрогал руку. Чечевица превратилась почти в вишню, разрезанную пополам, и цвета примерно такого же, и гладкая. И когда я ее трогал, по руке разбегались электрические колючки. И болело, корни проросли глубоко, мясо дергало, и я чувствовал, как грызет локоть и подбирается к плечу.

– Чего они ждут? – спросила мама.

Отец шепнул ей что-то на ухо.

– Да?!

Даже по спине было видно, что мама удивилась.

– Проверенная информация, – сказал отец. – Сегодня утром прибыл фельдъегерь…

Отец посмотрел вверх и бровями подкрепил.

– Думаю, не сегодня завтра объявят.

– Как интересно! – в голосе мамы послышалась филологическая жадность. – И что… – мама оглянулась, но меня не заметила. – Что они будут делать?

– Не знаю. Что тут делать… Наш, конечно, прислал самолет, но…

– Что но?

Теперь огляделся отец.

– Да ничего. На всех самолета не хватит. И надувных матрацев. Да и на море неспокойно.

Отец замолчал и снова оглянулся. Прошептал:

– Ничего поделать уже нельзя, они разбирают со складов оружие…

Мама немножко подпрыгнула, но отец тут же успокоил:

– Да не беспокойся ты так, это же Куба! Военный мятеж не мешает туристическому сезону! Варадеро будет варадерить при любой погоде.

Но мама, кажется, собиралась беспокоиться, она вскочила, и отец едва успел ее поймать за ремень. Мама дернулась еще раз, но отец придержал ее за плечи и немного придавил в скамейку, чтобы не подпрыгивала.

– Это не опасно? – спросила мама. – Мы тут…

– Да я пошутил, мать! – рассмеялся отец. – Пошутил, не дергайся! Все хорошо. Все под контролем. Все в порядке. И это уж давно не опасно, в двадцать первом веке живем.

Отец стал гладить маму по плечу.

– Кажется, ты дурак, – сказала мама. – Ты дурак и сын твой дурак, у него такие же дурацкие шутки. Угораздило же меня…

Отец поцеловал маму в макушку.

– Одна ты у нас умница-благоразумница! Все-то ты видишь, все-то ты знаешь, все-то ты понимаешь.

И снова поцеловал.

– За это и люблю.

Мама отмахнулась. Отец позвал официанта, велел принести два хот-дога и еще одну бутылку «Cristall».

– Как прошло вчера на кладбище? Удачно?

– Не. Не знаю… Куда-то все кошки подевались. Как будто… сбежали все.

– Надеюсь, тебе не пришлось кормить собак? – сочувственно спросила мама.

Я рано проснулся и вышел из отеля тоже пораньше. То есть как рано, четыре часа дня было, два часа проспал, а мы договаривались в шесть в самом начале набережной увидеться, там, где Прадо упирается в море и памятник, там все сидят, сняв кеды и пошевеливая пальцами.

Я вышел пораньше, а лифт не работал, как и раньше. И служебный не работал, и никаких предупреждающих табличек на лифтах не висело. Я спускался по лестнице, никого не встречал, отель вымер точно. На четвертом я вышел на этаж и прошел по галерее вокруг атриума. Я смотрел вниз и видел, что кафель вокруг фонтана выложен в виде белой звезды Хосе Марти, а наверху поблескивал купол, перекрывающий двор, а на предпоследнем этаже на перилах сидели голуби или воробьи здешние, только крупные.

И на втором я заглянул на этаж, отсюда звезда хуже различалась, а купол выглядел прозрачно, точно не было его. Потом я отправился дальше, но промазал и спустился в подвал и обнаружил там множество решеток, стоящих вдоль стен, а людей совсем не было, они и из подвала исчезли, хотя не знаю, они там вообще водились когда. Я постоял и подумал о решетках, рука чесалась, я почесал ее о стену. Потом я поднялся на первый этаж, приблизился к фонтану. Он не работал, в бассейне плавали стаканы, а из-под самого фонтана растекалась лужа. Что-то тут с водой неладное, хотя почему, понятно все, черный камень под красным углом рассыпался в прах, и теперь старый отель расседался по швам и стяжкам, и вода в нем больше не держалась.

Никого людей. Бар пустой, стулья перевернуты, ансамбля нет. За стойкой ресепшена спала гостиничная девушка, странно она спала, голову положила на стойку, а правый локоть неудобно выставила вверх. На лестнице стояло несколько стаканов.

Ни таксистов, ни культистов у гостиничной стены, никто не ждал пассажиров и Интернета, хотя для Гаваны самое время – вечер. Ореховой женщины тоже не виделось. Я постоял у стены, затем перебрался на Прадо, перебежав дорогу перед фиолетовой машиной с хромированными крыльями. Мне посигналили и помахали флагом. В машине сидело человек десять.

На Прадо торговали живописью и скульптурой, от Капитолия до моря сплошняком художники. На первый мой взгляд там ничего хорошего не было, разная дребедень из крашеного стекла и сучков, а если картина какая, то кислотными красками, так чтобы сразу в мозг впивалось, мама моя сюда один раз выбралась, а потом весь вечер с отцом они смеялись. Хотя мама выражала надежды, что через несколько лет они научатся рисовать по-своему, а не копировать поголовно Бланшара, а отец возражал, что нет, зачем по-своему, если все нарисовано до нас. Великанова, кстати, начала бы плеваться на первых же шагах, а я нет. Не плюнул сразу, а через несколько метров коряги, собранные на берегу, уже походили на людей, хотя это зря, коряги и сами по себе хороши, у них и без стамесок есть смысл, тут ведь Бермудский треугольник рядом. За тысячу лет там чего только не тонуло, яхты с плюшевыми мишками тонули.

На бульваре были заняты все скамейки, художниками и молодежью, и детьми, и другим непонятным народом, я медленно шагал, поглядывая по сторонам. Мимо ярких пятен и ломаных линий, мимо моделей Капитолия, склеенных из ракушечника, и моделей автомобилей, спаянных из жестяных банок. Мама любила Гогена, отец говорил, что тот страдал паразитами мозга. Я вдруг понял, что пропустил что-то мимо головы, развернулся и отправился обратно, и через несколько шагов увидел картину. Возле этой картины стоял явный гусано, в темно-синем пиджаке и в белых штанах, и в кепке, он смотрел на картину, а на картине был нарисован горбун с чемоданом. Он просто прилип к картине. Смотрел и смотрел, и я тоже посмотрел. На картине были гавань и крепости на горе, в бухту входил остроносый галеон, ведомый плюшевым Винни, а на берегу стоял человек с чемоданом.

Я добрался до конца бульвара и свернул направо, к памятнику на коне. Из тоннеля под бухтой выдавливался холод, и над водой поднимались пыльные ржавые призраки, их подхватывало воздушное течение и уносило в море. Они должны были походить на каравеллы, но напоминали коржики, миражи коржиков и плюшевых медведей. Тут тоже народу было полно, все болтали и спорили, у меня кружилась голова, болели ноги, но свободных скамеек не нашлось. Я стал ждать Анну вокруг памятника по часовой стрелке. Стоило прихватить попить заранее, тут негде взять, все выпили. Становилось все жарче и жарче, воздух застыл, море застыло, сделалось гладким и темным, над ним прозрачными громадами поднимался жар и наваливался на набережную. Пить хотелось все сильнее, наверное, это у меня на лице читалось, ко мне два раза подходили кубинцы и предлагали лимонад. Я отказывался. Я ждал Анну до шести, до темноты. Иногда я доставал телефон и пытался ей позвонить, но сеть была перегружена и вызовы не проходили. И кубинцы, то и дело кто-нибудь доставал яркий телефон и начинал звонить, и вокруг него тут же собирались остальные, смотрели через плечо, шикали друг на друга. Вокруг такого звонильщика образовывалась зона тишины, и эта тишина расходилась вокруг кругами, все прислушивались друг к другу и к городу. Несколько минут они молчали и почти не двигались, переминаясь и оглядываясь, точно ожидая сигнала, потом оттаивали и снова начинали говорить. Потом тишина возникала в другом месте.