Пока отец Мидж не попал в автомобильную катастрофу.

Его череп треснул, прямо-таки раскололся, и все же до смерти прошло пять мучительных дней. Но в краткие моменты сознания отец волновался только за Мидж и ее мать.

Смерть его словно подорвала в матери остававшиеся силы, а с ними и дух, помогавший сопротивляться развитию болезни. И ухудшение было таким быстрым, что уже через два дня она не смогла присутствовать на похоронах. Когда после церемонии Мидж одна вернулась домой, то увидела, что мать встала с постели и, полностью одетая, сидит в кресле, держа на коленях фотографию бывшего мужа. У ее ног вместе с разлитым стаканом воды валялась пустая баночка из-под таблеток. А на голове у матери был прозрачный пластиковый мешок, перетянутый на шее толстой резиновой лентой.

Она оставила записку, прося у дочери прощения и умоляя понять. Жизнь в конце концов стала невыносимой, а потеря мужа, отца Мидж, соединила душевные и физические муки — ведь оставаясь в живых, мать только губила молодую жизнь дочери, связывала ее, крала свободу. Мать сожалела, что никто из родителей не увидит художественных достижений любимой дочери, которые несомненно будут, но, по крайней мере, она со своей стороны не помешает раскрыться этому таланту.

И было нетрудно понять, почему Мидж оказалась столь восприимчивой к шарлатанским обещаниям Майкрофта.

В полутьме маячил мольберт, на наклонной поверхности виднелась картина. Не глядя, я знал, что луна бросает на картину свой жуткий свет, создавая новое впечатление, возможно, даже какую-то призрачную реальность. Но я был не настолько любопытен, чтобы взглянуть.

По полу пробежала черная тень, заставив меня вздрогнуть, но я быстро понял, что это несколько наших ночных друзей с чердака покинули свой насест, и их крылатые силуэты, вырисовываясь в лунном свете, отбрасывают тени в комнату. Я дожевал бутерброд, встал с дивана и, взяв молоко с собой, подошел к высокому окну, обогнув мольберт и старательно избегая смотреть на картину.

Пейзаж за окном был залит особым светом, не имевшим ничего от теплоты, но много от льда и мертвенности. Трава выглядела такой бесцветной, что казалась покрытой инеем, а тени от отдельных кустов и деревьев — такими глубокими, что казались черной пустотой. Лесные вершины покрывало серебристо-серое мерцание, как непроницаемый покров над темными катакомбами.

Я отхлебнул молока, и холод жидкости проник внутрь меня. Мои глаза неохотно обежали темную границу леса, выискивая то, что я не хотел видеть. Все равно в непроницаемых тенях было невозможно различить притаившуюся фигуру, но это не остановило меня, и это знание не помешало мне издать вздох облегчения, когда я ничего не обнаружил.

Впрочем, облегчение оказалось преждевременным. Потому что мое внимание привлекло что-то, стоящее на полпути между лесом и коттеджем. Что-то, чего раньше, насколько я помнил, там не было.

Оно стояло так неподвижно, что это мог быть просто высокий куст. Но бледное пятно на верхушке недвижимого силуэта, которое могло быть только лицом, опровергало подобное предположение.

А другой белесый силуэт, поменьше, медленно поднявшийся, мог быть только рукой.

И эта рука поманила меня.

Я испугался. Нет, меня охватил ужас. И к тому же за день мне уже хватило переживаний. Меня обвинили в наркомании, я испытал странную галлюцинацию, а теперь еще этот устрашающий таинственный наблюдатель, который не решается постучаться в дверь и должным образом представиться. Все это соединилось внутри меня в злость, которая тут же вскипела.

Наверное, то, что я уронил стакан с молоком себе на ногу, стало последней каплей.

Со злобным криком я выбежал в дверь и от боли перепрыгнул несколько ступенек. Откинув засов так, чтобы произвести как можно больше шума (Мидж, несмотря на это, умудрилась не проснуться), я распахнул дверь, выскочил в ночь и побежал, огибая коттедж, на ту сторону, где стояла таинственная фигура Я несся по мокрой траве, размякшей после дневного дождя; халат разлетался, так что воздух овевал мое обнаженное тело.

Но мне было наплевать. Всему есть мера. Я хотел раз и навсегда разобраться с этим чертовым наблюдателем из леса. К черту бестелесные существа, к черту женщин в черном, укутанные в саван фигуры зловещие призраки, являющиеся подобным образом, к черту психическую энергию и знамения, к черту вызывание мертвых и самих мертвецов — я собирался сразиться со зверем, который был вовсе не зверем, — просто это кто-то глумился надо мной. Все страхи во мне подавил яростный гнев.

Я пустился через открытое пространство, не обращая внимания на острые камни и сучья, больно коловшие мне подошвы, — я так разозлился, что оставил всякую осторожность.

Но я бежал к пустому месту.

Я мчался к той точке, где раньше торчала странная фигура, ее положение я определил по линии от окна, откуда смотрел, и кучке низеньких кустов слева. Крутя головой из стороны в сторону, я не замедлял бега и уже добрался до того самого места, откуда фигура поманила меня.

Он — или она, или оно — не мог шмыгнуть обратно в лес или перебежать на другую сторону от коттеджа. На это просто не было времени. Но тогда где же он (она, оно)? Не мог же он раствориться в воздухе!

Я продолжал бежать, возможно, чтобы просто не прекращать свою браваду, а не зачем-то еще. Я заглядывал за деревья, ворошил кусты в поисках кого-то прячущегося там. Из кучи листвы в конце концов что-то выбежало, напугав меня до полусмерти, но это улепетывал какой-то маленький зверек, испугавшийся еще больше меня.

Этот небольшой шок немного охладил меня, и я остановился, осматриваясь влево и вправо, вперед и назад, моя грудь вздымалась, плечи согнулись, а почти голое вспотевшее тело начало остывать.

Закутавшись в халат, я опустился на землю. И, скрестив ноги, тоскливо завыл на луну.

Мы сидели бок о бок на скамейке позади коттеджа, Боб и я, рядом стояла коробка на шесть банок, а солнце уже начинало краснеть. Вечер был теплым, жужжали шмели, еще не готовясь ко сну. Наши девушки внизу рубили салат, резали ветчину и, по-моему, слишком суетились для приготовления обычного ужина.

Боб налил себе еще пива и, оглядев темнеющий напротив лес, покачал головой:

— Слишком уж по-деревенски.

Я осклабился на его неудовольствие.

— Завтра утром отведу тебя в лес на прогулку.

— Только не забудь привязать ниточку, чтобы не заблудиться. — Он выпил и откинулся назад, зажмурившись на солнце, но быстро отвел глаза. — И тебе не надоедает эта тишь да гладь? Я хочу сказать, все это прелестно, но не хочется ли отсюда сбежать, когда немного поживешь?

— Привыкаешь, — ответил я.

— Да, но разве ты не скучаешь по... — Он поискал подходящее слово. — По жизни.

— Этого тут в избытке, если потрудишься оглянуться вокруг.