— Из нас двоих самое большее чудовище — ты. И именно ты заслуживаешь смерти, как никто другой. — Прошипел он в мое лицо и резко отпустил мое горло, рывком вынул из моего живота то, что мешало мне вдохнуть, и, развернувшись, быстро пошагал вниз по лестнице. Я увидела в его руке короткий нож, измазанный в моей крови, и инстинктивно прижала руки к животу.

Странно, но сползая по стене, видя свои окровавленные руки, я не чувствовала боли. Чувствовала лишь странное онемение в ногах, и нарастающий шум в ушах. Слабость и приятно обволакивающую меня темноту. Последнее о чем я подумала, была глупая мысль о том, что я так и не успела дорисовать гладиатора. Я старалась, пробовала много дней, истратила сотни листов, пытаясь сделать его таким, каким я видела его в своей голове, каким он бы полностью меня удовлетворил, и не успела доделать самый последний рисунок, начатый вчера, и который по всем признакам обещал быть тем самым, идеальным. Мысль заставила меня горько усмехнуться, а затем я провалилась в темноту.

Игнат

Я и не подозревал, что могу так сильно злиться. Хотя, что?.. Злиться? Нет, это слово не походит. Оно совсем не подходит. Это была даже не ярость, от того, что происходило внутри, меня просто разрывало на части. Мне казалось, что где-то в моей груди горит огонь, беспощадное пламя, которое вот-вот сожжет меня дотла. Или я взорвусь, как ядерная бомба, сработает какой-то механизм и меня разорвет на жалкие лохмотья. Я взорвусь, уничтожу вокруг все живое, и сдохну сам.

Мне хотелось крушить все кругом, убить каждого, кто станет у меня на пути, уничтожить всех, кто мне помешает творить собственное правосудие. Я бы убил всех. А эту тварь оставил напоследок. И убивал бы я его медленно. Кровожадно, с оттяжкой, с удовольствием, наслаждаясь каждым его стоном, каждым криком боли, каждой каплей прогнившей крови, покидающей его тело. Я бы сломал каждую, даже самую маленькую кость, благо я хорошо знал анатомию, я бы выкрутил каждый сустав, я бы оставил тысячи ожогов на его коже, и я упивался бы его страданиями. Я бы сделал это с упоением сумасшедшего маньяка. И я сделаю это, непременно сделаю, если Полина умрёт.

Пока у него всё ещё был шанс остаться в живых. Пока билось её сердце и несколько врачей боролись за её жизнь в реанимации.

Он жив, пока жива она.

Отец Полины снова встал, снова закурил, хотя к нему уже несколько раз подходил медперсонал, и предупреждал, что курение в больнице запрещено, а то и угрожал охраной. Сомневаюсь, что ему было дело до угроз, сомневаюсь что он вообще их слышал. Смотреть на него было больно. Его руки тряслись, он то вскакивал и хватался за голову, то обессилено опускался на скамью, понимая, что помочь дочери он всё равно был не в силах. Смотреть на него было жутко: отчаявшийся мужчина, снедаемый беспокойством, чувствующий свою беспомощность в борьбе за жизнь своего ребёнка — то ещё зрелище.

Но ещё более жутко было смотреть на женщину, сидящую рядом с ним. Замершую, словно восковая кукла, с неменяющимся, белым, как полотно лицом, недвижимую, глядящую в одну точку остекленевшими, точно мёртвыми глазами. Увидев её здесь я не узнал в ней той ухоженной красивой женщины, которую видел уже в этой больнице, но при других обстоятельствах. Мать Полины будто в один миг постарела лет на сто. Она не плакала, просто сидела с ровной, натянутой точно струна, спиной и смотрела на дверь реанимации.

Это она сообщила мне. Позвонила с номера Полины, я в это время уже пришёл домой, и увидев звонящий номер, расплылся в дурацкой улыбке. Что, уже соскучилась, — собирался спросить я ответив на звонок, но не успел сказать и слова. На меня обрушился шквал истерического вопля, непонятной брани, перемеживающейся с вопросами, смысла которых я никак не мог понять. С трудом вычленил из потока неразборчивых криков то, что Полина ранена и находится в больнице, и тут же сорвался с места. Когда приехал, она уже не кричала, а сидела окаменев, как и сидит до сих пор вот уже третий час. Её муж тогда заканчивал общение с двумя молодыми полицейскими, один из которых, уходя, принял из рук мужчины конверт и тут же принялся расшаркиваться перед ним и яростно уверять, что они во всём разберутся как можно быстрее, преступник понесёт наказание. Но я знал, они не разберутся, они не накажут его в той мере, какой он заслуживал. Ну что они ему сделают? Посадят? Этого недостаточно. Этого слишком мало, катастрофически мало.

И вот я стоял, оперевшись о стену, слушая громкое тиканье настенных часов, и всерьёз раздумывал о том, какие инструменты взять в гараже. Я всерьёз строил свой больной кровожадный план, и только благодаря этому я ещё не лез на стену от отчаянья, и только поэтому минуты не растягивались для меня в бесконечность, и только поэтому, я всё ещё дышал.

Спустя три с половиной часа мучительного ожидания дверь операционной наконец открылась, из неё один за другим стали выходить люди, мать Полины подорвалась с места и бросалась к каждому из них, как оголодавшая измученная дворняга бросается в ноги прохожим. С отчаяньем, с надеждой. Но никто из них ничего не говорил, один из них что-то пробормотал, второй просто махнул головой, третий раздраженно отмахнулся. Только последний мужчина, вышедший из-за двери, наконец удостоил её вниманием. Мы с отцом Полины уже стояли рядом, мужчина окинул нас взглядом, вытер со лба пот и снял защитную маску.

— Полина потеряла много крови, нам пришлось ввести её в медикаментозную кому и подключить аппарат искусственной вентиляции лёгких. — мать Полины ахнула, и зашаталась, будто у неё ослабели ноги, муж обнял её сзади за плечи, не давая упасть. — Я пока не могу делать каких-либо прогнозов, но надежда есть всегда.

Бывает же, не сказать толком ничего и сказать все. Одной заезженной фразой о том, что надежда есть всегда, убить всякую надежду. Он, наверняка говорит так всем родственникам, близкие которых находятся в безнадежном состоянии на грани жизни и смерти, чтобы не быть гонцом, приносящим дурные вести. Я уверен, будь у Полины хоть малейший шанс на легкое выздоровление, он бы нашел слова получше.

Врач ещё что-то говорил, что-то о том, что Полина нужна кровь и её отец тут же вызвался быть донором, но это всё что я услышал, больше слушать не стал, отошёл и уставился в окно. Я смотрел на кружащиеся в воздухе снежинки, вспоминал как эти снежинки, падая на лицо Полины, тут же таяли, превращаясь в сверкающие бриллианты на ее коже, подсвеченные уличными фонарями, и внутри меня всё покрывалось толстой коркой льда, огонь во мне больше не горел, мне больше не казалось, что я взорвусь. Моё сознание, мои мышцы и все мои внутренности заледенели, наполнившись странной холодной решительностью. Боковым зрением я увидел, что мать Полины снова опустилась на стул, я взглянул на нее, и увидел, что она опять смотрит в одну точку перед собой, но теперь на ее лице отражалось такое горестное выражение, будто уже все, все кончено.

Я в это не верил. Пока Полина дышит, пусть и не самостоятельно, пока бьется ее сердце, я буду надеяться. И пока она пытается выкарабкаться, я не стану сидеть без дела. Я не позволю больше этому ублюдку ходить по одной с ней земле. Если я его не убью, то сделаю инвалидом, он не будет больше угрозой для моего Пришельца. Больше нет.