У Минхеля отвисла челюсть, и он забормотал:

– Я извиняюсь… Если так… Я всегда…

– Вот и хорошо.

Приблизившись, важный гость открыл сумку и достал оттуда нечто завёрнутое в бархат. Потом осторожно снял ткань, и ошарашенный мастер увидел в руках радника княжескую корону. Дальше, не обращая ни малейшего внимания на растерянность Минхеля, Блюменрит положил корону перед мастером и сказал:

– Мейстер Минхель, я сюда по делу.

Привычный блеск золота вернул Минхелю возможность соображать. Он даже пропустил мимо ушей то, что раднику известно его имя, и спросил:

– Что я должен сделать?

– К этой короне надо приделать имперские дуги. Две, – для большей наглядности радник поднял вверх два пальца. – Только эти дуги должны быть чуть ниже, но в общем корона, которую ты сделаешь, должна напоминать цесарскую.

Поскольку речь шла хоть и о дорогом, но всего лишь заказе, Минхель перестал волноваться и уже по-деловому уточнил:

– Митру[151]в середине тоже делать?

– Конечно, – кивнул Блюменрит. – Будет только одно отличие…

Радник отчего-то помолчал, потом снова полез в сумку, достал оттуда большой, ярко-красный камень и, поднеся к короне, показал, где он должен расположиться.

– Примерно сюда закрепишь этот рубин, – и радник отдал камень мастеру.

Минхель, поняв, что необычный рубин должен крепиться в самом центре короны, ничего больше не спрашивая, принял драгоценность, и вдруг ощутил необычное воодушевление. Сначала он не придал этому значения, но позднее, когда радник уже ушёл, какая-то сила заставила мастера намного внимательнее присмотреться к рубину.

Прежде всего, Минхель проверил его на прозрачность, потом тщательно пересчитал грани, взвесил красный камень в руке, и только тогда внезапная догадка заставила мастера вздрогнуть. Он перевёл дух, снова осмотрел рубин со всех сторон, а потом с величайшей предосторожностью спрятал драгоценный камень в особый, окованный железом, сундук, и, повернув ключ, запер на замок крышку…

В трактир, где отмечалось окончание праздника, Ганс Минхель прибежал последним. Все братчики уже расположились за столом, и только Генрих Цотман, сидевший с краю, едва увидав Минхеля, встал и помахал ему рукой:

– Сюда, Ганс!.. Мы держим для тебя место!

Минхель скоренько уселся рядом с наилучшими приятелями, которыми были сам Генрих и ещё сразу три Хунрада (при одинаковых именах они имели разные прозвища), и наконец огляделся.

На длинном столе теснились деревянные тарелки с жёлто-жареной курятиной, нарезанной на куски кашей и мелко накрошенными овощами, причём, учитывая исключительность застолья, все блюда были не только приправлены петрушкой, но и густо посыпаны перцем. К тому же возле каждого братчика уже стоял кувшин с виноградным вином, куда для вкуса был добавлен мёд. Однако главным считалось жаркое, что в виде целой овцы готовилось рядом, над огнём очага, медленно поворачиваясь на вертеле, который старательно крутил поварёнок. Позднее, когда вина в кувшинах здорово поубавилось, а готовое жаркое прямо с огня было подано на стол, гомон братчиков, веселившихся вовсю, усилился. Тогда Генрих Цотман притянул приятелей ближе к себе и заговорщически прошептал:

– А что у меня есть… – и вытащил из-под стола стеклянную бутыль, заполненную прозрачной жидкостью.

– Что это? – спросил Хунрад Офелин.

– Дух вина, – с городостью сообщил Генрих, – spiritus vini.

– Неужто? – враз выдохнули Хунрад Кунлин и Хунрад Пейтингер, так как оба уже слышали о существовании этого чудодейственного элексира.

– Вот вам и неужто! – победительно усмехнулся Генрих и разлил содержимое бутыли по кружкам.

Все пятеро отведали напиток, и все, дружно поперхнувшись, враз закрутили головами. Потом, глядя один на другого осоловевшими глазами, принялись хвастаться. Не отстал и Ганс Минхель. Ощущая приятное тепло в чреве и удивительный шум в голове, он, понизив голос, сказал:

– А у меня есть «королевский камень»…

Про это диво и его чудесные свойства слышал каждый золотых дел мастер, и приятели восхищённо посмотрели на Ганса, ещё до конца не веря, что тот сказал им правду…

* * *

От городских ворот пилигрим по каменной лестнице поднялся к руинам бургграфского[152]замка и уже оттуда нырнул в уличную тесноту фахверковых[153]зданий. Странник был одет в голубую хламиду из грубой ткани, и давно замёрз бы, если б не имел на себе ещё и тёплой меховой подстёжки. Что ж касается головы, то она, по обычаю, была повязана большим платком, концы которого, хорошо прикрывая шею, свешивались далеко за спину.

Тут, под замком, городские улочки крутились-путались, и пилигриму пришлось малость поблукать закоулками, сворачивая то в одну, то в другую сторону, прежде чем он разыскал двухэтажный дом с острым фронтоном, украшенным аккуратно выложенным кирпичным узором. Двери дома выходили на улицу, и возле косяка для удобства висел на металлической цепочке деревянный молоток с длинной ручкой.

Проверяя, не случилось ли ошибки, пилигрим посмотрел на соседние здания, потом взяд молоток и, трижды постучав в двери, стал ждать. Вскоре засов лязгнул, и на улицу выглянул слуга.

– Что надо?

– Герр Мейстер дома? – строго спросил пилигрим.

– Дома, – коротко ответил слуга и после некоторого колебания предложил: – Прошу, заходите…

В гостиной было холодновато. Пилигрим передёрнул плечами и только начал рассматривать убранство, как сзади послышалось:

– Ваша честь!.. Вы пришли сами…

– Как видишь, – отозвался пилигрим и, обернувшись, пристально посмотрел на хозяина.

Даже дома тот был одет в тёплую меховую куртку, из-за отворотов которой проглядывали полосатая рубашка и стянутый золотой цепочкой воротник. Однако его голова оставалась непокрытой и длинные седоватые волосы кудрями спадали на плечи.

Не зная, как угодить гостю, хозяин засуетился:

– Это такая честь, такая честь… – он показал на камин. – Может, разжечь огонь? Вы ж, наверное, продрогли…

– Нет, не надо, – с достоинством покачал головой пилигрим. – Мы, божьи паломники, должны стойко переносить все тяготы бытия… В отличие от ваших братчиков, мейстер.

– Ваша милость имеет замечания? – насторожился хозяин….

– Я только что встречался с настоятелем Фрауенкирхе. Он очень возмущён поведением братчиков. Это ж надо, вместо того чтобы показывать пример благочестия, они в день Святого Элигия непристойно буйствовали в каком-то трактире.