Началась служба. На сцену вышли виолончелист, два гобоиста, несколько скрипачей, пианист и небольшой обольстительный хор, в основном девушки в весьма облегающих платьях; попурри, которое все они изобразили, металось между святостью и эксцентрикой. Мы услышали скрипичный концерт Малера, а затем волнующий поп-гимн «Альфавилля» «Вечно молодой»[65]на корейском, в исполнении каких-то изнуренных подростков, неудачно постриженных и в тугих джинсах; после они же изобразили пауэр-роковую версию «Послания к эфесянам», отчего зрители постарше явно опешили. Напоследок исполнили «Тихо и нежно Иисус призывает»[66]. Эта песня пробудила всех прихожан, и они тоже вступили, громко и со смаком, а на большом экране тем временем началась презентация в «ПауэрПойнте» на корейском и английском, на фоне плывущих по реке орхидей и очень разборчивого знака копирайта, который, вероятно, призван был унять наши законопослушные души. Все пели чисто, даже старики, которые произносили английские слова четче, нежели мои родители, голосившие «Шма, Исраэль» у себя в синагоге.

Строчка «Что же мы мешкаем, ведь Иисус/Молит тебя и меня?» застала меня врасплох. Английский язык вокруг нас умирает, христианство — по-прежнему неубедительный самообман, однако от действенности этой фразы — ловкой смеси китча, стыда и разрывающей сердце образности, от Иисуса, который молит этих измученных азиатов о внимании и любви, — я содрогнулся. Прекрасные слова, вот в чем ужас-то. Впервые в жизни я пожалел Иисуса. Жалко, что его якобы чудеса так ничего и не изменили. Жалко, что мы одни во вселенной, где наши отцы прибьют нас к дереву, если им в голову взбредет, или перережут нам глотки, если им велят, — см. Исаака, другого несчастного еврейского дурошлепа.

Я обернулся к Юнис — она разглядывала свои строгие туфли, затем к Сэлли — та серьезно подпевала, губами кривя слова, глядя на экран, где появились новые буколические картинки — американский олень скакал мимо двух американских березок. Я улавливал только ее звучный вздох, скорбный и полный надежды:

— Он обещал нам чудесную жизнь/Он обещал нам с тобой.

Кое-кто из стариков уже рыдал — кровавое, нутряное рыдание, способное облегчить душу лишь самому страдальцу. О чем они плачут — о себе, о детях, о будущем? Или просто полагается рыдать? Вскоре, ко всеобщему ужасу, хор и музыканты покинули сцену, и на кафедру взошел преподобный Сук.

Щеголеватый человек с обманчиво добрым лицом, широкоплечий, в темно-синем среднеклассовом костюме, с невинной улыбкой, предъявляемой после речей, точно в награду — как будто отец пытается вновь завоевать любовь дочери, только что отняв у нее игрушку. Идеальный проповедник для неуверенной, быстро развивающейся нации, какой были корейцы.

Преподобный Сук и священники помоложе по очереди орали на нас по-английски и по-корейски. Я глянул на доктора Пака — тот сидел молча, сложив руки на коленях, сняв темные очки, под которыми обнаружились глубокие морщины и скрытый гнев. Я бы не удивился, если б выяснилось, что доктор Пак ненавидит преподобного Сука или считает, что сам гораздо умнее. Юнис говорила, ее отец вставал в четыре утра и читал Писание, а кроме того, зубрил Коран и индуистские тексты. Он умный, гордо сказала она, но затем появилась мертвая улыбка: видишь, мол, как мало значит для меня «ум»?

— Почему в зале столько пустых кресел? — возмущенно заорал преподобный Сук, ибо мы не выполнили свой долг, мы неудачники в его глазах и в глазах Господа. — Столько людей на улицах — и столько пустых кресел! Когда-то этот народ жил Евангелием! А теперь куда все делись?

Дома, прячутся под столом, хотел ответить я.

— Откажитесь от своих мыслей! — закричал преподобный, и медные его глаза вспыхнули безболезненным огнем. — Примите мир Христа, а не свои мысли! Откажитесь от себя. Почему? Потому что мы грязны и грешны! — Прихожане сидели и слушали — прибитые, повязанные, покорные. Я не буквалист, но эти безупречно причесанные и вымытые женщины с нимбами куафюр и подкладными плечами, торчавшими, словно эполеты, — воплощенный антоним грязи.

И однако даже дети-муравьишки, даже те, кто еще не умел говорить, осознали, что грешны и сейчас имеет место крестовый поход; что они совершили нечто неизмеримо ужасное, обгадились в неподходящий момент и скоро во всевозможных смыслах подведут своих бедных трудолюбивых родителей. Одна девочка заплакала — она икала, захлебываясь соплями, и мне хотелось погладить ее по голове и утешить.

Преподобный Сук примеривался добивать. В колчане его хранились три слова, три стрелы: «сердце», «бремя» и «стыд».

А именно:

— На сердце моем лежит тяжкое бремя. Такое уж у меня сердце. Киджуш, помоги мне освободиться! Если ты найдешь меня в стыдной позиции, — это был, видимо, подстрочный перевод с корейского, и последнее слово он выговорил с трудом, «по-джи-чхию», — наполни мое обремененное сердце Твоей милостью! Ибо вас спасет только милость Киджуша. Только милость Киджуша спасет этот падший народ и защитит его от Армии Азиза. Потому что вы нерадивы. Потому что вы не цените. Потому что вы полны гордыни. Потому что вы недостойны Христа.

Взгляд мой вновь обратился к знаку копирайта под скачущим оленем и плывущими орхидеями, поверх которых появлялись ключевые тезисы преподобного Сука по-английски и по-корейски («Откажитесь от гордыни», «Вас спасет милость Иисуса», «Большой стыд»). Ах, как утешителен копирайт на фоне религии. Как поддерживает мысль о том, что мы, говоря формально, законопослушный народ.

Интересно, а молодежь, которая сейчас листает презентацию в «ПауэрПойнте», — она истинно верит? Я давно хотел разобраться в корейско-христианских связях. Мой друг из постжизненного лагеря Индейцев, один из лучших наших нанотехнологов, переживший не один, а целых два библейских корейских летних лагеря, однажды сказал: «Пойми, в сравнении с корейской версией конфуцианства христианство — детский лепет. Да, блин, в сравнении со всем, что было раньше, протестантизм — можно сказать, теология освобождения».

Я подумал о Грейс — она несомненно умна, однако ее набожность меня беспокоила. «Это пройдет, — сказал мне как-то Вишну. — Это их способ ассимиляции на Западе. Эдакий клуб по интересам. Еще одно поколение — и все закончится». Неприятно думать, что глубоко личные переживания Грейс, ее сплошь исписанное пометками издание Нового Завета, которое она мне однажды показала, ее еженедельные поездки в епископальную церковь, где полно ямайцев, — всего лишь разновидность ассимиляции, но в глубине души я знал: дитя, что зреет у Грейс во чреве, Господа славить не станет.

— Забудьте свои добрые дела! — кричал меж тем преподобный Сук. — Если будете гордиться своей добротой, если не выбросите всю свою доброту, вы никогда не предстанете пред лицом Господа. Не ставьте доброту поперед Бога. Откажитесь от своих мыслей!