Уже сейчас, в этом гостиничном номере рядом с тобой, о своей жизни я думаю только в прошлом. О том, что произошло год, неделю, секунду назад. Все это невообразимо давно. Невозможно поверить, что мне всего лишь семнадцать. Скорее уж семьдесят. Я пережил больше, чем другой успевает в столетие.

Не время имеет значение, а способность переживать.

В гостинице я не впервые. Я чувствую себя совершенно свободно, и в эту минуту я вижу в тебе скорее подопечную, нежели женщину. Но это видимость. По правде говоря, мне так до конца и не постичь принесенную тобой жертву. Не верю, что в реальной жизни возможно что-либо подобное.

Но я не чувствую себя должником. Неоспорима и моя лепта. Эти два месяца! Без меня ты бы никогда не посмела покинуть этот бестолковый мир.

* * *

Никогда, и во время долгого и повседневного первого действия моей жизни, я не обитал на земле. В этом примитивном, злом, вульгарном мире. Я не считал своими друзьями ребят, которые себя таковыми воображали. Про себя я усмехался над девчонками, которым нравился. Все они были примитивны, злы и вульгарны.

И родители мои того же сорта. Не знаю, откуда я такой взялся, но я был иным. Меня никто не понимал. А я никого не любил. Я любил только абстрактную красоту: музыку, живопись, поэзию… Только соприкосновение с прекрасным не оставляло во мне того мерзкого чувства, которое неизменно возникало от обыденной суеты.

Это не преувеличение: я страдал. Вся моя жизнь — духовные страдания. С первых лет осознания своей личности.

Больше всего я любил летним вечером перед закатом лечь на землю и смотреть в облака. Которые стелются над закатным небом, и уходящее солнце окрашивает их в разные тона — от нежно-розового до кровавого.

Я смотрю в облака, пространственность которых буквально ощутима. Толщина, высота, изгиб небес — все близк и реально. Облака стелются слоями: одни выше, другие над самой землей. Кажется, можно даже определить, сколько километров разделяют эти слои. Между ними мчатся мелкие белые обрывки — с невообразимой скоростью, как сказочные паровозики.

Я смотрю в облака и ненавижу свою плоть. Это вульгарное образование, заставляющее меня обитать в примитивном мире. Я мечтаю быть духом там, среди них: в этой могучей стихии, движение которой земные черви не в силах постигнуть. Быть там в спокойных сумерках, быть там во время грозы, когда огромные валы взбесившихся туч мчатся по зловещим небесам и средь бела дня наступает глубокий сумрак; парить в ночи, когда луга и леса, затаившись под асфальтово-тяжелым небосклоном, обреченно дожидаются спасительного рассвета. Безоблачной ночью я затерялся бы в звездной россыпи Млечного Пути — столь спокойного, могучего и бесстрастного, которому совершенно безразлично существование ничтожного человека в каком-то из уголков Вселенной. Я хотел бы вечно наблюдать, как день сменяет ночь, поколение — поколение, галактика — галактику… И не участвовать. Вечно наблюдать и знать. Вникать в безначальное прошлое и бесконечное будущее.

До недавнего времени я не встречал никого, кто хотя бы подозревал о существовании моральных переживаний. Создавалось впечатление, что окружающие состоят исключительно из своих тел.

Однажды в восьмом классе я решил показать всем окружающим, кто они. Я замолчал. Просто-напросто молчал весь день. И не улыбался. Движения мои были замедленными, а взгляд — отрешенным. На вопросы учителей отвечал кратко и тихо. На моем лице было написано, что вызывать меня не надо. Хотелось, чтобы до всех дошло, что меня терзают душевные муки, не доступные их пониманию.

Но ведь не доходит! Почему меня мерят тем же мерилом, что и других?!

В первый день меня пару раз спросили, что со мной. Я ответил: «Ничего». Таким тоном, чтобы не оставить места сомнениям: случилось, и серьезное, но я не желаю сваливать на других свои проблемы. Вот! Ну же!

На второй день меня просто не замечали. Вроде и нет меня. Ничто дальше повседневной возни или очередных уроков никого не интересовало. Человек, который видит и чувствует, никому не нужен.

На третий день я явился в школу как ни в чем не бывало, веселился и шутил вместе со всеми. И меня снова обнаружили. Вот тут я и понял: они просто не в состоянии представить, что кто-то не такой, как другие.

Вся моя жизнь перевернулась в десятом классе, когда появилась ты. Я считаю этот день началом следующего действия моей жизни: акт второй.

Я сразу заметил, что ты не такая, как все. Ты держалась в стороне. Ни с кем особо не дружила, в девчачьи сплетни не ввязывалась, на уроках рассеянно глядела в окно, тайком листая мелкие книжечки (уж не стихи ли?), и время от времени что-то писала в маленькой тетрадке. Мне подумалось, что у тебя свой мир. Это уже было интригующе. До сих пор что-то свое, не предназначающееся для окружающих, имел только я.

Однажды я подбросил на твою парту записку с только что сочиненным мной четверостишием. Ты взяла, прочитала с равнодушным лицом… И все. Весь день я жалел о своем поступке. Не мечи бисера, козел! Но тут я ошибся. На следующее утро нашел на своей парте клочок бумаги. Без подписи. Но я уже знал, от кого.

Так все началось. Написал я ответное письмо. Нашел в журнале адрес и послал тебе домой. Ребячество с записками мне показалось глуповатым.

Переписка продолжалась полгода. До Рождества. В школе я вел себя по-прежнему нейтрально. Платил дань общественным нормам, а с тобой даже не перемолвился ни словом. Тебя все считали зазнайкой. Меня — нет. Я не смог одолеть себя и открыто признать, что они мне не нужны. Этим ты меня превзошла.

Никто и не подозревал, что между нами какая-то связь.

Каждый день я спешил домой в надежде, что в почтовом ящике меня ждешь ты.

Наша первая встреча. Рождество. Церковь. Нет места более подходящего для того, чтобы впервые коснуться руки человека, мир которого уже знаешь до самых глубин.

После молебна поехали ко мне. Было уже темно. Сучья деревьев в сказочный, безветренный вечер гнулись под тяжестью снега, искрясь в свете фонарей, словно осыпанные мириадами осколков зеркал. Невесомые снежинки, спускаясь, оседали в твои рассыпанные по плечам волосы. Ты улыбалась и молчала. Нам незачем было говорить. Мы смотрели друг другу в глаза и сияли.

Дома нас ждали мои родители. Тебе это было безразлично. Я так и знал. Ты иная. Тебя не интересовало их внимание. Они из другого мира.

Мать предложила кофе и пирожные. Старалась вовлечь нас в свой мир, чего бы это не стоило. Тщетно. Мы заперлись в моей комнате. Ты молча сидела на диване. Я сел за пианино и играл. До поздней ночи. Играл, и больше ничего. В музыке прозвучало все.

Где-то в третьем часу ночи я посадил тебя в такси. Ты в первый раз не ночевала у себя дома. Тебя ожидал допрос. Тебе это было безразлично.

Мы все чаще засиживались у меня до рассвета. Твои родители пожелали встретиться со мной. Увидеть того, с кем проводит ночи их дочь. Они думали, что мы делаем то, чем занимались бы они на нашем месте. Им не постичь, что ночью можно заниматься и чем-то другим. А мы даже не целовались. Все наше желание влилось в письма. В письмах мы сливались друг с другом. И душой, и телом. В письмах рушились границы. Любые.