Еще минута, и меня не станет. А тебя?

Меня страшат твои щеки!

* * *

Сижу на кровати. Все вокруг призрачно и кошмарно. Что происходит?

Я болел…

Самоубийство…

С какой стати я жив?

Смотрю на тебя. Ты спишь еще. Твое лицо искажено болью и ужасом. По правде говоря, это даже не ты. Это крошечный коричневый теленок. Заколотый теленок, отрезанную голову которого я не сумел забыть с раннего детства. Почему-то успел полюбить это обреченное существо. Но ведь это же не его голова. Она должна быть твоей.

Охватывает тревога. Кошмар! Ясное дело — это сон. Бесспорно. Но — как же проснуться?

Резкие движения рук. Нет. Не то.

Я давно уже научился во сне распознавать, что сплю. И заставить себя проснуться. Это просто: надо хоть что-нибудь сделать своим настоящим телом. Голосом, рукой, носом. Но — настоящим. Ни к чему действия тем телом, которое видишь и чувствуешь во сне. Но до чего ж трудно отключиться от сна и ощутить это настоящее тело.

Пытаюсь кричать. Тщетно. Это мой голос во сне.

Все проходит само по себе. Сон отступает, я открываю глаза и сажусь на кровати.

Ты стоишь у окна и глядишь наружу. Там все цветет и зеленеет. Поют птицы.

Мы с тобой вдвоем в гостиничном номере. Все уладилось. Лейкемия, пилюли — это всего лишь дурной сон. Я здоров. Ты — со мной. За окном весна. Вчера, когда мы приехали сюда, на улице дул промозглый ветер.

Вчера слякоть. Сегодня — цветение. Это чарующе!

Это не то…

Ты поворачиваешься ко мне и улыбаешься.

У тебя нет глаз. Ты улыбаешься, а в пустых глазницах болтаются нервы. Толстые электрические провода с торчащими концами медных проволок. Глаза остались на подоконнике. Большие, прозрачные, с медными обрывками нервов.

Напрягаю все силы и кричу.

Это не впервые. Мне только приснилось, что просыпаюсь. Я еще во сне. Этот кошмар пострашнее.

Ты приближаешься. Я кричу все громче. Это ужасно. Знаю, что сон, но страх буквально душит (до чего же страшное слово!).

Слышу слабый стон другими ушами и поворачиваю вновь обретенную голову. Наконец-то моя родная. Видение тает.

Открываю глаза. Вокруг темно, но я чувствую над собой потолок. Зато времени суток не чувствую. Голова как ватная. Я словно наполнен тяжелой, вязкой жидкостью. Зато наконец-то я настоящий.

Отвратительное настоящее! Болезнь моя не выдумка. И самоубийство также… Я болен! Это не сон!

Зачем? Зачем я жив?!

Мгновенно, прямо-таки невообразимо резко меня охватывает отчаянье. Умереть… Еще раз… В одиночку… Нет! Не смогу!

Приподнимаюсь в кровати. Все ярче осознаю, что я и вправду жив. А ты?

Мысль о том, что и ты не умерла, перерастает в безумную надежду столь же мгновенно, как недавнее отчаянье. Я уверен, что ты жива. Какая там смерть! Чепуха! Радедорм этот не смертелен! Ты просто спишь.

Ищу тебя в одеялах. Где лицо? Не пойму. Голова мутная. Шарю по простыням, пока не нащупываю твою кожу. Что это за часть тела?

Кожа прохладна и влажна. О боже! А мне двадцати таблеток оказалось мало… Значит — умирать еще раз. Теперь — в одиночку!

Нет!!!

Откидываюсь в кровати и стараюсь собраться с мыслями.

Больница? Поздно…

А все-таки… Чем черт не шутит!

Откуда эта противная вонь? Настоящий сортир. Все время воняло, что ли? Или только что началось? Здесь что, уборная рядом?

Наряду с возрастающим отчаяньем меня мучает неопределенный, неуловимый отблеск уже пережитого ужаса. В наркотическом сне меня преследовали леденящие душу кошмары. В памяти чередуются оборванные сцены.

Горит свеча. Комната. Мы спим.

Последний поцелуй… Ты неподвижна и безжизненна. Что меня так взволновало? Почему мои пальцы отдернулись от твоих щек?

Твое лицо… Отчаянно распахнутые глаза. В твой рот низвергается вода из большого глиняного кувшина. Тонкие, костлявые пальцы сжимают твои скулы и не позволяют закрыть рот. Во рту белые кружочки.

Сдавленный крик. Пол забрызган водой. Белые бисеринки на полу. Тощие пальцы плотно смыкаются вокруг твоей шеи. Голова мечется по подушке…

Я тяжело сползаю с постели и в безумном отчаянии делаю рывок к двери. Ноги гнутся, руки не слушаются. Еле нащупываю выключатель.

Уж лучше бы никогда не делал этого!

Кровать сдвинута с места. Твое тело укутано в одеяла. Постель сбита, в простынях белеет колено. Прижатые к бокам руки туго стянуты, как у младенца в пеленках. Голова откинута, лицо синее, рот раскрыт… Тусклый, обсохший глаз уставился на меня. К губе прилип белый кружочек. Пол вокруг постели усыпан коричневыми черепками и мелкими, раскрошенными таблетками. В воздухе висит густая, отвратительная вонь человеческих испражнений.

Желудок сводит судорога. Меня корчит на полу. Горло сжимают болезненные конвульсии.

У меня внутри ничего нет. Совершенно ничего. Лишь чуточка вязкой, мерзкой слизи.

Жила-была маленькая девочка. Росла она добрая да пригожая, скромная да неприхотливая, трудолюбивая да услужливая, бескорыстная да жалостливая. Жила она с мамой и папой, которые ее очень любили и лелеяли. Папа много работал, дабы всех прокормить. Мама дома хлопотала, дабы всем угодить.

Девочка много читала. Мама дочке песни-прибаутки напевала, папа перед сном сказки рассказывал. Растили девочку в житейской мудрости и добродетели. Не были они ни богатыми, ни властными, но жили дружно и не были несчастными.

А дочка в себе мечту лелеяла. Большую и далекую, лихую и недоступную. Стать сиротой. И испить до дна всю обетованную сиротам горькую чашу.

Чем росла девочка, тем созревала ее добродетель и разрасталась ее мечта.

И случилось так, что мама девочки упала в колодец и утонула.

Все плакали три дня и три ночи, потом папа привел молодую, красивую, злую мачеху, распластался на четвереньках под ее острым каблучком, и погрузилась сиротка в бездонную пропасть бед и мучений, столь заветную, желанную и чаянную.

И ни времени не прошло, откуда ни возьмись появилась добрая фея и прикрепила к стене убогой светелки сиротинушки ценник на добродетели.

И долго ли, коротко ли, прискакал на белом коне платежеспособный спрос на ее красу да нрав и щедро наградил золушку — за всё. За неприхотливость она была одета в атлас и осыпана золотом. За скромность она была удостоена престола и народного почитания. За трудолюбие она обрела сотню прислуги, дабы носили ее на руках и туда, куда сам король пешком ходил. За бескорыстие нищие изо всех уголков королевства отдавали ей последнее, что у самих за душой. За жалостливость злая мачеха плясала нагишом на торговой площади в раскаленных башмаках, пока дух не испустила.