Твои родители нашли мои письма. И прочли. С того дня тебе запретили со мной встречаться. Дом стал для тебя адом. И это тебе было безразлично. Ты просто перестала говорить с родителями.

Я больше не мог посылать тебе письма домой: их вскрывали.

В апреле мы купили почтовый ящик. Голубой, невзрачный ящик. Мы шли, улыбаясь. Слова были излишни.

Я прикрепил ящик на заборе, почти закрытом зарослями жасмина. Забор был голубой. Не знаю, кто за ним жил. Не моего ума дело. Главное, что совпал цвет и ящик не бросался в глаза.

Как только я забил последний гвоздь, ты бросила в почтовый ящик письмо и засмеялась. Неожиданно и чарующе.

Это был наш почтовый ящик. Исключительно наш. Впредь мы по дороге в школу или домой бросали и вынимали послания. Это стало особым ритуалом. Другим такое не понять.

Через три недели ящик оказался сломанным и оскверненным.

Это понятно любому.

* * *

Часы показывают ровно девять. Мы выбрали именно это время. Было бы глупо дожидаться символической полуночи и соответствующей усталости.

Гостиница замерла. Полный покой. Пришел час нам остаться… Остаться только нам. Обоим. Вдвоем.

Мы садимся на кровать. Просто так — поверх одеяла. И не раздевшись.

Сначала я задумывал этот вечер роскошнее. Со всем, чем мы хоть когда-то занимались вдвоем. Вся наша жизнь в один вечер. Но это оказалось слишком трудно. Этот бестолковый мир сильно привязал нас к себе. Я произошел от него, и он не хочет признавать, что я давно уже принадлежу чему-то повыше. Низменный инстинкт заставляет держаться этой вульгарной жизни. Он давно одолен, но все-таки капелька примитивного влечения зацепилась в душе и не позволяет, не велит отрешаться. Именно поэтому мне не хотелось слишком тянуть с развязкой. Я способен заставить себя насладиться падающим занавесом, но для этого требуется вся моя воля. Я не в силах делать то, что мешает полной самоотдаче. Могу только сосредоточиться на том, что привело нас в эту гостиницу в моей родной, проклятой Курляндии.

* * *

Силачом меня не назовешь.

Физическая сила вообще имела для меня слишком мало значения, чтобы ощутить ее постепенную потерю. Но осенью одиннадцатого класса я все-таки осознал, что стал очень слаб. Необычно слаб. В моем теле поселились неопределенные, как будто отдаленные боли. Они казались знакомыми. Как бы знакомыми.

Пошел я к врачу. На обследование. Без ведома родителей, разумеется. Так же, как и ты самостоятельно справляешся с очередными месячными. Я уже належался в больницах, в некоторых даже по нескольку раз.

Ответ был утешительным. Слегка, мол, захворал, но точнее это объяснят моим родителям. Профессионально невежливая подростковая врачиха отказалась посвятить меня в эту проблему поподробнее.

На следующий день я обманул тетку в регистратуре и добыл свою карточку. У меня была обнаружена лейкемия.

Я и не собирался лечиться. Я знал, чем это кончается.

Много лет назад от лейкемии умерла сестра моей матери. Это был скверный период моего детства. Она умирала некрасиво. Она не умела по-другому.

По-моему, это должно происходить иначе.

Так начался третий и заключительный акт моей жизни.

Я часто думал о смерти. В детстве, обидевшись на родителей, я несчетное количество раз воображал, как кончаю с собой и как они потом в отчаянии просят прощения, но ничего уже не поправишь. Я часто мечтал о медленном, чарующем потухании неизлечимо больного. Казалось, не может быть ничего прекраснее спокойного и осознанного ухода от мира сего, сдержанно посмеиваясь над ним. Но не издыхать на больничной койке подобно моей тете.

Сначала охватило отчаянье. Я долго боролся, но заставил себя почувствовать величие моего нового состояния. Даже себе неохотно признаюсь, что без тебя, возможно, и не смог бы одолеть эту животную жажду жить.

На следующий день я рассказал тебе о своей наступающей смерти.

Ты не промолвила ни слова.

В тот день мы сблизились настолько, насколько позволяет наша несовершенная плоть. А как же иначе! Времени-то мало. Надо овладеть всем, что нам отпущено. Ты шла мне навстречу естественно и раскованно. Молча.

День спустя ты сказала, что умрешь вместе со мной. Это и есть настоящее начало третьего действия. Вся моя предыдущая жизнь не стоила и половины того, что мне дали последующие два месяца. А ты… Ты за эти месяцы отдала и всю оставшуюся жизнь. На такое только ты и была способна. Не верю, что в толпе вокруг нас нашелся бы хоть один, который два месяца в своем мире оценил бы выше десятилетий в здравии, бесчувствии и тупости. Не пустыми словами оценил бы, а… А так, как ты. Даже если бы и имел свой мир.

Твое решение меня не удивило. Я поступил бы так же. До этой гостиницы мы дошли совершенно закономерно. До занавеса.

* * *

Радедорм. Единственное средство, достойное занавеса. Нет ничего вульгарнее умирающего тела, которое насильственно увлекает душу с собой в небытие. Дух должен оставить нас спокойно и величественно, пока плоть еще функционирует. После падения занавеса эта ненужная скорлупа может и спокойно угаснуть. Это уже не наше дело.

Большой глиняный кувшин с водой. Нам обоим казалось, что он должен быть именно таким.

Одна пилюля мне. Глоток воды. Пилюля тебе. Глоток. Пилюля мне…

Мы смотрим друг другу в глаза. В твоем взгляде столько бесконечного доверия, что меня на миг охватывают сомнения. Действительно ли это то, чего ты желаешь? Неужели я стю того, чтобы ради меня проститься с жизнью?!

Идиот! Ведь мир — это то, что дарю я. Тебе. И ты — мне. Физическая жизнь не имеет значения. Тебя и вправду не за что жалеть. Ты богата.

Двадцатая пилюля тебе. Глоток.

Точка.

Слова излишни.

Мы опускаемся на одеяло. Закрываем глаза и беремся за руки. Пытаемся почувствовать друг друга. Почувствовать, как оба вместе спокойно и сладко погружаемся туда, где уже не будет этой пустоты, суеты, поверхностности…

Голову заливает приятная тяжесть. Очень скоро. Пилюль было много. Чувствую, что настал момент. Только сейчас испытываю сущность. До этого скорее наслаждался ритуалом.

Еще пара минут сознания. И несколько часов умирания. Умирания, которое нас уже не коснется.

Опираюсь на локоть и затуманенным взглядом впиваюсь в тебя. Ты неподвижна и бледна. В сознании ли ты еще?

Наклоняюсь над твоим лицом и легонько тебя целую. Горящие губы еле заметно подрагивают, но не раскрываются. Твои зубы сжаты. Похоже, ты ничего уже не осознаешь.

Я нежно сжимаю пальцами твои щеки, чтоб раскрыть сомкнутые губы для поцелуя. Вдруг резко отвожу пальцы, отодвигаюсь от твоего лица, так и не поцеловав, оттягиваю одеяло в сторону и замираю рядом с тобой. Соображаю уже туговато. Даже тревога, впитывающаяся в мою душу, притуплена и нежна.