Фенелла в нерешительности наблюдала, как Периквин снимает шляпу и перчатки и медленно направляется к ней.

— В столовой нас ждет накрытый стол, — сказал он, и ей показалось, что его слова прозвучали совершенно равнодушно. — Я велел слугам лечь спать, так как сегодня мы в них не нуждаемся.

Он взглянул в тревожные глаза Фенеллы, и внезапно выражение его лица изменилось.

— Ты моя, Фенелла! — воскликнул он. — Моя, ты моя жена, я всегда считал, что только ты будешь моей женой! О, моя дорогая, моя прекрасная малютка, моя любовь, как ты могла подумать о ком-то другом, как ты могла подумать о том, чтобы покинуть меня, когда ты была так нужна мне?

Он бросился к ней, обхватил руками и крепко прижал к своей груди. Не отдавая себе отчета в своих действиях, она подняла к нему лицо.

— Моя! Моя! Моя! — Казалось, слова Периквина эхом отдаются от стен.

Его губы встретились с губами Фенеллы, и она опять познала бьющее через край ликование, испытанный однажды трепет, молнией пронзивший ее тело. Она почувствовала, что Периквин увлекает ее в волшебный мир, где они были одни — и все на свете перестало существовать для нее.

Его руки все крепче сжимали ее в объятиях, его губы становились все неистовее, все требовательнее, пока она не ощутила, что ее сердце уже не принадлежит ей, оно покинуло ее тело и навеки отдано Периквину.

У нее не было сил двигаться, не было сил думать! Она могла только чувствовать удивление и счастье, о существовании которого она никогда не подозревала.

Не отрываясь от нее, Периквин подхватил ее на руки и стал подниматься по лестнице.

Слабый свет от свечей, зажженных миссис Бакл и теперь почти полностью догоревших, с трудом пробивался через тяжелый вышитый полог, поддерживаемый четырьмя колоннами, которые располагались по углам большой кровати.

В доме всегда было прохладно, даже летом, поэтому сегодня в их спальне затопили камин, и теперь в нем слабо потрескивали дрова.

Фенелла прижалась к плечу Периквина и тихо проговорила:

— Что подумает дядя Родерик, когда обнаружит, что я исчезла?

— Не имею ни малейшего представления, — ответил Периквин, — и, честно говоря, меня это совершенно не интересует. Для меня гораздо важнее знать, сделал ли я тебя счастливой?

— Очень… очень… счастливой, — прошептала Фенелла.

— А ты любишь меня?

— Ты же знаешь, что… да!

— Скажи мне — я хочу слышать, как ты это говоришь! — Его слова прозвучали как приказ.

— Я… люблю… тебя!

— Моя драгоценная, моя восхитительная маленькая жена!

Его руки касались ее, дрожь волной проходила по ее телу, дыхание участилось. Периквин слабо рассмеялся и еще крепче прижал ее к себе.

— Никогда не мог представить, что женщина может быть такой нежной, такой желанной, так околдовывать, — ласково сказал он.

Фенелла спрятала лицо у него на плече. Когда он так разговаривал с нею, ее счастье казалось ей столь ошеломляющим, что трудно было вынести бушевавший в ней ураган.

— Что заставило тебя похитить меня таким странным… образом? — спросила Фенелла.

— Я испугался, — ответил Периквин, — испугался потерять тебя. Не думаю, что мне когда-либо в жизни пришлось испытать такие сильные страдания, которые мучили меня всю дорогу из Йоркшира, когда мне казалось, что уже слишком Поздно.

Фенелла что-то тихо пробормотала.

— Теперь ты от меня не убежишь, — продолжал он глухим голосом. — Ты моя, любимая, моя, ты всегда была моей, только я был таким глупцом, что не понял этого. Ты казалась неотъемлемой частью Прайори, меня самого и моей жизни, и только страх потерять тебя дал мне возможность осознать, что я не смогу жить без тебя.

— Когда ты впервые» понял, что. — любишь меня? — задала Фенелла тот самый вопрос, который испокон веку задавали все женщины в мире.

— Когда я поцеловал тебя в склепе, — ответил он. — Как только мои губы коснулись твоих, я познал волшебное чувство, которого не ведал ранее. И тогда я понял, что ты именно та, которую я искал всю жизнь; в тебе я увидел то, к чему я так стремился, — а ведь я даже не знал об этом.

— Мне., тоже тогда было… очень хорошо, — прошептала она, — но почему же ты не сказал мне, что любишь меня?

— Потому что я понял, что ничего не могу дать тебе, — ответил он. — Как же я мог жениться на тебе, зная, что единственный путь раздобыть денег — это вовлечь тебя в сумасшедшую и опасную авантюру, которая могла бы плохо кончиться. Когда дело касалось других женщин, это не имело значения, с тобой же все было по-другому.

Помолчав немного, он продолжил:

— Вот поэтому я и собирался в Индию, чтобы добыть денег для тебя, моя единственная. Работать так, чтобы обеспечить нам жизнь вместе в Прайори.

Он так крепко обнял ее, что она едва могла дышать.

— Каким же я был болваном, если забыл, что когда меня здесь не будет, ты можешь найти кого-нибудь другого? Я ведь считал, что ты будешь ждать меня. Я знал, что мы принадлежим друг другу, и думал, что ты тоже, должно быть, понимаешь это.

— Я действительно принадлежу… тебе. Так было… всегда.

— Теперь ты принадлежишь мне, — сказал он. — Можешь быть уверена в одном: я никогда не отпущу тебя, драгоценная моя, никогда, никогда.

— Как будто… у меня когда-нибудь может… возникнуть желание… уйти от тебя!

— Я не потерплю, если ты будешь кокетничать с Уорингэмом или еще с кем-нибудь, — властно произнес он. — Хочу, чтобы ты, Фенелла, уяснила: я очень ревнивый муж.

Убрав ее волосы со лба, он нежно поцеловал ее.

— Клянусь, я сделаю тебя такой счастливой, что ни один мужчина не сможет заинтересовать тебя. Помолчав, он добавил:

— Я сделал тут кое-что, что, по моему мнению, доставит тебе удовольствие — я сказал Исааку Голдштейну, чтобы он освободил дом. Я не хочу, чтобы он жил и использовал свои грабительские способы в Прайори.

— Я так рада… так рада! — воскликнула Фенелла.

— И еще я сказал Джо Джарвису, чтобы он купил у Голдштейна собак, независимо от того, какую цену тот запросит. Они могут охранять Прайори, когда нас здесь нет, хотя я очень сомневаюсь, что от них будет много пользы после того, как ты их так раскормила и избаловала.

— Какой ты молодец!

— Более того, неделю назад я анонимно отправил этому чертову ростовщику шесть тысяч фунтов. Он прижался к ней губами.

— Мы начинаем свою семейную жизнь с чистыми руками, любимая моя.

— Это так… замечательно, — сказал ему Фенелла. Он начал целовать ее, но она остановила его:

— Боюсь, что мои слова прозвучат… несколько неромантично, но понимаешь, Периквин, я ужасно голодна. Весь день я была просто не в состоянии есть, а ты сказал, что внизу накрыт стол.