Минуты текут быстро, как вода в унитазе. Я не в состоянии ждать ее спокойно, наслаждаясь своим нетерпением или заглушая тревогу, иду к «жуку», чтобы взять сумку, в которую из любопытства и из суеверия сунул роман того парня, что первым подтолкнул меня к образу Ришара.

Лежа на продавленном диване и ожидая телефонного звонка, я проглядел по диагонали историю савойского скобянщика, рассказанную от лица жандарма, нашедшего тело. Читается легко. Для первого романа даже чересчур все гладко. Наверное, издатель поручил одному из своих литконсультантов убрать все шероховатости, подправить огрехи стиля и, таким образом, напрочь лишить этот текст индивидуальности, «отформатировать» его, как теперь принято говорить. Точно так же торговцы сортируют фрукты, укладывая их в ящики.

Я прекрасно понимаю, что мне совсем ни к чему снова влезать в шкуру критика, чтобы убить время, но когда я поднял от книги глаза, часы показывали восемь, и теперь я уже точно знаю, что ночь проведу один. Теперь вся моя легенда, которую я придумал для Карин, развод и отцовские страдания, все это ни к чему, все это бесит меня в сравнении с ее легкомыслием. Что за игру она затеяла со мной? Что это — кокетство, забывчивость или какой-нибудь форс-мажор?

Пропустив страниц тридцать, я читаю, как два жандарма смотрят по телевизору футбольный матч. Очень кстати в конце книги подшили несколько чистых листов, чтобы увеличить объем до двухсот страниц и оправдать цену. На них-то я сейчас и набросаю хвалебную песню о возрождении спортивной темы в литературе, чему пример этот новый певец кожаного мяча. Это же тема следующего выпуска Приложения. Я напишу о появлении нового яркого дарования, расхвалю его отточенный стиль, строгость языка, глубину подтекста, умение передать мощь атаки, красоту дриблинга, упоение борьбой. Все это говорит о том, что у Гийома Пейроля большое будущее. А что, мне не жалко. Пускай Лили порадуется.

* * *

Когда я проснулся, моя рука все еще сжимала книгу, а вокруг царила шумная суета. Скандинавы затягивают ремни, передают друг другу чашки. Запах кофе и поджаренного хлеба щекочет мне ноздри. Ночь бледнеет за оконным стеклом, и ее место вновь занимает вчерашний туман.

Разогревая «жука», я написал посередине листка бумаги: «Не понимаю таких фокусов», положил его в конверт с адресом Брюгге и перед выездом на автостраду бросил в почтовый ящик.

Когда от Соммской бухты не осталось ничего, кроме неприятного осадка, я свернул в зону отдыха и наелся до отвала. Потом перечитал черновик статьи. Чистейшее самоубийство. Над Ланбергом будет измываться весь свет. Но чтобы снести оскорбление, нанесенное Глену, Ланберг тоже должен пострадать, так будет справедливо. Не знаю, что за чувство движет мной. Не имею ни времени, ни охоты анализировать ярость и обиду, от которых покалывает в пальцах, пока я переписываю начисто свои дурацкие дифирамбы. Мои враги поспешат заявить, что меня либо купили, либо у меня болезнь Альцгеймера — а я ощущаю только страстное желание навредить самому себе. Отомстить за поруганную гордость Ришара, запятнав репутацию Фредерика. Око за око, зуб за зуб.

Предчувствуя, что обратная дорога может остудить мой пыл и заставить меня передумать, я отправил статью по факсу из кассы придорожного ресторанчика и продолжил путь в состоянии глупой эйфории, какую испытываешь, совершив непоправимое. Пять минут спустя опустил стекло и вышвырнул из машины кассету Джо Дассена.

Понятия не имею, что теперь будет. В мою душу закрадываются сомнения, и руки уже не так яростно сжимают руль. Я представляю себе Карин, сидящую на ступеньках лестницы в баре «У Гарри», ее макет, то волнение, с которым она изучала линии у меня на ладони, и постепенно злоба уступает место тоске. Может, в последний момент что-то помешало ей приехать, а может, она приехала заранее, наткнулась на яхтсменов и, не желая портить вечер, оставила одному из скандинавов записку для меня с указанием другого места встречи, но тот, конечно, забыл ее передать. Такая мысль почему-то раньше не приходила мне в голову, я бегу к телефонной будке, пока мне заливают бензин. Ящик для голосовой почты разгрузили, автомат предлагает оставить сообщение. Улыбаясь, я вешаю трубку. Только теперь я осознал, как испугался, что с Карин что-то случилось. Все остальное не имеет значения: ни уязвленное самолюбие, ни инфантильная злоба, ни меры, которые я принял, чтобы отомстить себе за себя. В принципе у меня еще есть время отозвать статью, пока ее не набрали. Но это не срочно.

Нажимаю на газ, увеличив скорость до ста десяти — больше мой «жучок» не выжмет, — и под размеренный стук двигателя въезжаю в Париж, ослепленный солнцем, которое проглянуло сквозь туман еще в Бове. На улице Лепик, прямо у подъезда я нашел место для парковки, а в почтовом ящике — телеграмму, отправленную в девять утра из Кайе-сюр-Мер.

* * *

«Почему вы не пришли? Если хотите меня забыть, сказали бы прямо. Мне так приятно было ждать вас. Надеюсь, вы потеряли мой телефон. Если нет, то вы либо умерли, либо оказались подлецом, а я не могу поверить ни в то, ни в другое».

* * *

Я сажусь прямо на ступеньку лестницы. Что же случилось? Я не мог перепутать ни адреса, ни времени: я до сих пор слышу и голос, назначающий мне встречу. Значит, последнее предположение было верным. Яхтсмены просто не поняли ее. Она ждала меня до самого утра, точно так же, как я, в каких-нибудь пятистах метрах от меня, скажем, в гостиничном номере возле маяка, прямо над залом, где ужинал коммивояжер. Как глупо, смешно, просто с ума можно сойти! Мне так хочется посмеяться над этим вместе с ней, и решив немного отложить объяснения, чтобы не совершить очередную оплошность, я тут же снова сажусь за руль. Я должен сам, лично успокоить ее, прежде, чем она получит мое письмо.

Красные и серые крыши припудрены снегом, улицы словно вымерли, дома безлюдны. Заледеневшие каналы извиваются змейками под островерхими готическими крышами и согбенными ивами. Между двумя горбатыми мостиками вмерзла в лед пустая лодка.

Сверху мне трудно наметить хоть какие-то ориентиры в переплетении улочек и набережных, чтобы отыскать Хрунерей. Посреди широкой площади (видимо, Рыночной) возвышается сторожевая башня с четырьмя циферблатами; они слегка накренились — тают, наверное. Одна из угловых башенок сползает на минутную стрелку, оседая под лучами лампы в витрине.

Передо мной был город из шоколада. Храмы — из черного, дома — из молочного, на каналы пошел белый, на мостовые — пралине, крыши из миндальной пасты, оконные стекла из ячменного сахара, сады — марципан и сахар-сырец, к леденцовым стволам ив приклеены карамельные ветки. Кондитер, который заново отстроил Брюгге, сейчас заложил руки за спину и ждал моей реакции со скромной улыбкой человека, привыкшего к похвалам. Столь доброжелательное выражение появилось у него лишь после того, как магазин покинула юная парочка: «А это есть можно?» — спросили они.

Я ткнул пальцем в северо-восточную часть:

— Гостиница «Эт Схилд»… Из чего она сделана?

— На девяносто процентов из какао, специально для нее покупал. Бобы бразильские. Для работы лучше не придумать: только слепишь, застывает в момент. Весь город я не стал из него делать: и дорого, и цвет уж слишком темный. А «Эт Схилд», он такой и есть, особенно с фасада, ведь нужно, чтоб покупатель его сразу признал…