Я попытался остудить пламя желания, от которого у меня скрутило живот, облив голову ледяной водой. Поднимая голову от раковины, стукнулся головой об угол аптечки и осел, контуженный, на кафельный пол. Откинулся назад и свернулся калачиком. Прикосновение холодной плитки к щеке успокоило меня. Закрыл глаза. Я просто себя не узнаю. Никогда еще ни любовь, ни разрыв не превращали меня в зверя — наоборот. Я и не думал, что моя любовь к Карин будет какой-то другой. И вот, секунду назад был готов насиловать ее; уверен, войди она в ту минуту, я бы набросился на нее, и чем бы это кончилось, неизвестно. Какие же силы я разбудил в своем подсознании, оживив Ришара Глена? Это же его желание овладело мной, его мстительная любовь, ведь он считает себя обделенным, обиженным, неудачником — так я вел себя с ним, дав ему жизнь и бросив на целых двадцать лет. Никто не протянул ему руки, никто до появления Карин не заговорил с ним. А что, если он решил поквитаться за годы небытия и полностью овладеть моим духом и разумом, прогнать прочь полуживого цензора, который все еще намеревается диктовать ему нормы поведения и морали? Но шаг за шагом Фредерик Ланберг, меняя квартиры и сбривая усы, уходит все дальше от прежней жизни, от старых связей, от профессии и образа мыслей. Он стал фальшивым, как накладка на его лице. Метод отдаления от общества и самоизоляции оправдал себя: скоро паразит сотрет последние следы хозяина, развеет его воспоминания, снесет его бастионы и навсегда займет его место.

Вставая, я уже не помнил, сколько времени провалялся на плиточном полу. Правый бок онемел, на щеке отпечатался красивый узор из трех ромбов. Стемнело, телевизоры умолкли. Из ревущей вытяжки несет жареной картошкой, а значит, настала пора ужина. Мне лучше. Или хуже, с какой стороны посмотреть: я больше не терзаюсь чувством вины. Карин сама довела меня до такого состояния, она и пожнет плоды. Если это пойдет ей на пользу, тем лучше.

Я снял телефонную трубку, заказал себе суп. Или чего-нибудь еще, но обязательно «в нумер», как выразился мужчина, принимавший заказ, должно быть, ее отец. Он предложил мне блюдо дня, чье фламандское название ничего мне не говорило, я попросил еще бутылку мозельского и один «туборг». «Девочка скоро вам принести», — пообещал он, вешая трубку.

Возвращаюсь в ванную, причесываюсь, надеваю джинсовую рубашку и вельветовые брюки. Если и волнуюсь, то совсем чуть-чуть. Чему быть, того не миновать.

Десять минут спустя в дверь трижды постучали. Последний взгляд в зеркало — изобразил на лице печальную и нежную улыбку, дескать, все понимаю и буду молчать. Открываю. Толстуха в белом фартуке говорит «Goeienavond» («Добрый вечер», надо полагать), легонько подталкивает меня краем подноса, на нем — откупоренные бутылки и тарелка с бульоном, в котором плавает что-то невразумительное. Девица ставит мою еду на стол и, повторив приветствие, направляется к выходу. Я задержал ее уже у порога.

— А где Карин?

Она озадаченно щурится. Попробуем иначе:

— Кааррен?

Хмурит брови. Спрашивает меня по-английски, говорю ли я только по-французски. Отвечаю ей по-английски. Она кривится, произносит безнадежно длинную фразу на фламандском, потом знаками советует мне позвонить вниз, администратору. И закрывает за собой дверь.

Пиво я выпил прямо из горлышка, потом опустошил бутылку вина, которое по вкусу не отличалось от бульона, то есть вообще вкуса не имело. Впрочем, и этот пресный буйабес я съел до последней капли, надеясь зажевать головную боль. Спускаться вниз, в бурлящую там жизнь у меня не было сил, других идей не возникло, а потому я выставил поднос в коридор и повесил на дверь табличку с просьбой доставить завтрак в номер.

Минут пятнадцать подежурил у окна в мигающем свете вывески, потом разделся и лег. Быть может, Карин уже вернулась, ей уже сказали про меня или она прочла мое имя в регистрационном журнале. Она потрясена. Строит догадки, злится на меня, ненавидит, обожает, переодевается. В шелковое белье. Наугад открывает мою книгу, чтобы вернуть меня на мое законное место, снова ощутить мою притягательность, перенестись в наш волшебный мир. Стягивает волосы в пучок, чтобы потом встряхнуть ими, когда шелковое белье соскользнет на пол. Нет, Ришар. Ни слова. Завтра. Завтра мы поговорим, я все вам расскажу, но этой ночью берите меня такой, какой я была для вас раньше, словно вам про меня ничего не известно. Сольемся в нашем желании, которое мы чуть не убили на пути друг к другу.

Две таблетки снотворного — и вытяжка замолкает.

* * *

— Goeiemorgen, доброе утро! — звенит голос.

Я ложусь ухом на свою руку. Но даже натянув одеяло на голову, слышу обращенные ко мне слова. Слышу простуженный голос, который нахваливает замечательную погоду. От каждого слова у меня буквально раскалывается голова. Вытяжка снова гудит. Я в изнеможении отбрасываю одеяло, и меня ослепляет свет. Звон бьющегося стекла. Протираю стекла, тру глаза, моргаю. По комнате плавают желтые круги, постепенно исчезают, наконец вижу чаек на обоях. Большое черное пятно. Белое — поменьше. Вижу ковер, поднимаю глаза. Передо мной Карин: стоит неподвижно, с раскрытым ртом и протянутыми вперед руками. Это она уронила поднос.

Черное платье, белый передник, пучок. Застыла, точно статуя. Прочищаю горло. Она недоверчиво качает головой, сглатывает слюну. В надежде вывести ее из шока, говорю первое, что приходит в голову:

— Goeiemorgen.

Она бросается назад, к двери. Поскользнулась, наступив на чашку или масленку, хватается за шкаф, дверца распахивается, Карин падает, зацепив еще и стул. Я вскакиваю с постели, путаясь в одеяле.

— Вы не ушиблись, Карин?

Она резко поднимается. Теперь уже спотыкаюсь я и хватаюсь за ее руку. Она вырывается и выходит из комнаты, хлопнув дверью. Я освобождаюсь от одеяла и догоняю ее в коридоре:

— Ладно, вы правы, я зря приехал, но мне хотелось покончить с этим недоразумением…

— С каким недоразумением? — обернувшись, перебивает она таким голосом, что я его не узнаю. — Вы затеяли расследование, нашли меня, довольны?

— Не надо передергивать…

— Да в какую игру вы со мной играете, черт побери? Не приходите, когда я назначаю вам свидание, а потом являетесь сюда, как последний…

— Но это же вас там не было! Я-то приехал на десять минут раньше! Всю ночь вас прождал!

— В Кайе?

— Ну конечно, в Кайе! Кайе-сюр-Мер в бухте Соммы!

— Так вы еще издеваетесь? Отлично!

Чуть не плача, она сдернула поднос с тележки, стоящей в коридоре, и постучалась в другую дверь. Я поймал ее за локоть.

— Вы видели почтовый штемпель на моем письме?

— Это вы называете письмом?

Оттолкнув меня, она опрокидывает кувшин с молоком, и я подхватываю его на лету.

— Карин! Говорю вам, я был в доме с этими яхтсменами!

— С какими еще яхтсменами?

— Ну этими, сухопутными… Да черт их знает! И потом, какое это имеет значение, я там был, и все!