Она была абсолютно невероятных размеров. Весила не менее ста килограммов.

– Здравствуй, солнышко. Цветешь? Не то что мы, грешные.

– Здравствуй, Ленка. Признайся, капризничаешь, гулять не ходишь, лежишь?

– Я выкинуть боюсь. Два раза выкидывала, в прошлом году и в позапрошлом.

– Тогда лежи, вопросов нет. Подарок вот тебе принесла.

И я развернула ягненка.

И тут произошло чудо. Глаза Елены засверкали, она с неожиданным проворством выхватила у меня из рук скульптурку и закружилась с ней в танце.

– Это же Евгений Чарушин, сорок девятый год. Какая прелесть!

Она бросилась в комнату, мы с Благовещенским за ней, там она устремилась к стеклянной икейской витрине, стоявшей на самом почетном месте, где она складировала свои сокровища.

– Вот. Любуйся моими детками.

Фигурок было много. На одной полке были собраны медведи бурые и белые разных размеров, на другой разнообразные птички, на третьей всякой твари по паре, на четвертой, нижней, стоял лось, такой же, как у моей бабушки. Ягненок присоединился к нему.

– А сколько стоит такой лось?

– Сто баксов. В нем много мелких деталей, рога там, поэтому целых, без сколов, мало сохранилось. Но цены растут, на будущий год будет стоить сто двадцать.

– Слушай, когда появится малыш, тебе придется все это убрать повыше.

Она посмотрела на свой живот почти с ненавистью.

Почему-то сегодня я вела себя удивительно бестактно.

За чаем я выслушала лекцию о ломоносовском фарфоре, его химическом отличии от других сортов, о художниках, в разное время лепивших формы, о состоянии рынка старых фигур, о фигурках по формам Шемякина, которые он сделал по мотивам своего «Щелкунчика» в Мариинке. И так дальше. Настроение Елены было прекрасным, лицо прояснилось.

Когда я собралась уходить, Благовещенский долго благодарил меня за произведенный эффект и винился, что ничего для меня не сделал.

– Я прошу тебя об одном, – сказала ему я перед уходом. – Позвони Сологуб, заинтересуй ее чем-нибудь, пусть она возьмет мои заметки. Я ей отослала на прошлой неделе. А она не хочет их публиковать.

– А хорошие заметки?

– Нормальные.

– Хорошо, нажать на Сологуб через комитет по печати я могу. Твои заметки возьмут, будь уверена.

Мы расцеловались, и я уехала домой.

Дома я закончила съемку сокровищ. Ягненка пришлось стереть.

«А сто баксов-то были не лишние», – подумала было я. Но радость, которую испытала при виде ягненка Ленка Благовещенская, была значительно ценнее.

* * *

И тут мне позвонила Райко. Коллега по работе. Она миловидная молодая девушка, поэтому работает в основном официанткой по разовым приглашениям для кейтеринговых ресторанов на больших вечеринках во дворцах или других залах. А уборкой занимается от случая к случаю.

Голос ее был совсем охрипшим.

– Янушкевич, выручай. Никто в воскресенье не соглашается меня подменить.

– А где подменять-то?

– Бал-маскарад в Екатерининском дворце.

– А что за публика?

– Одни иностранцы, принцы европейские, да еще вроде Влад Монро. День рождения богатой английской наследницы. На экзотику приехали.

– Старовата я для Золушки.

– Ну спаси меня, подведу – в другой раз не позовут.

– Там форму выдают?

– У меня дома форма.

– Во сколько начало?

– В пять надо быть там.

– И до скольки?

– До упора.

– Сколько платят?

– Пятьсот рублей.

– Обдираловка.

Воскресенье

Утро пришлось посвятить уборке собственной квартиры. Последствия моей плодотворной творческой деятельности захламили мое жилище весьма основательно.

Где, интересно, сейчас Глеб, подумалось мне. Жаль, что нельзя позвонить ему и сказать: «Знаете, а я раздумала выходить замуж и переезжать в Москву. И вообще, что вы там хотели объяснить про наш так называемый секс?»

Нужно было что-то придумать, как-то войти с ним в контакт. А может, не стоит? Лишь только я снова вспоминаю тот ужасный вечер, как мне становится ясно, что ни в коем случае не следует к нему приближаться. Нет мужчин, и пес с ними. Найдутся. Не сегодня, так завтра, не завтра, так послезавтра. Да и какие наши годы, всего лишь четвертый десяток разменяла… Но я запретила себе плакать. Раз и навсегда.

В процессе уборки мне пришлось дважды подойти к телефону. Оба раза по одному и тому же поводу.

Первой позвонила Вера.

– Мой вернулся. Положила в ванну отмокать. Так что будет тебе завтра работенка. Невеселый. Говорит, лето было короткое. Я смотрю на него и вроде как не узнаю. Раньше всегда так радовалась, когда он возвращался. А теперь так стыдно. Вроде как избавиться от него, бедненького, хочу.

– Странно, что ты только сейчас поняла. А ведь это надо было сделать еще двадцать пять лет назад.

– Злая ты. Мы все детство друг друга любили. Он мой портфель все десять лет после уроков таскал.

– Ты хочешь сказать, что никто из вас не знает, в какой момент ваша любовь кончилась?

– Я, во всяком случае, не знаю. Думаешь, кончилась?

– А ты так не думаешь?

– Отстань ты от меня. Всю душу мне перевернула. Жила я и жила себе, горя не знала.

– Может, ты и не знала горя. Только счастья тоже не знала.

– Замолчи. Выискалась тут правдорубка.

– Вера, у меня к тебе есть меркантильная просьба.

– Меркантильная? Интересно. Излагай.

– Дай мне в долг на год двадцать тысяч баксов. Отдавать буду постепенно.

– Дам. Десять процентов подойдет?

– Что ты имеешь в виду?

– Что я дам тебе двадцать, а отдашь ты мне двадцать две. Десять процентов – очень низкая ставка. Я сама беру черные кредиты под двадцать четыре процента.

Про проценты я не учла.

– Вообще-то, мне и восемнадцати хватит.

– Значит, вернешь девятнадцать восемьсот. Проценты будешь платить ежемесячно. Тысячу восемьсот делим на двенадцать, получается сто пятьдесят баксов в месяц. Могу высчитывать из твоей зарплаты. Как только отдашь какую-то часть, проценты будем считать из оставшейся суммы. Солдат ребенка не обидит.