И смотрит, смотрит: там, на другом берегу, зеленеет парк, за ним и над ним – в нежной весенней дымке парят холмы Нескучного сада, а еще дальше, всего дальше и всего выше – шпиль высотки МГУ. Она там. Лиза. Любимая… И он вынимает мобильник. Телефон тихо спит в кармане рубашки, под легкой курткой, у сердца. Нет, писем от нее нет. Иначе мобильник заурчал бы, задвигался и запищал, словно новорожденный лисенок. Но он все спит… И Александр Мергень смотрит на потухший экран, нажимает клавиши, и появляется слово: «ЛЮБИМАЯ…» – и тут же улетает, туда, через мосты и реку, к ней.

А потом этот немолодой человек с тоской в глазах, не видящих ничего, кроме далекого шпиля, стоит и ждет, ждет…

Так я поднимался по этим ступеням мальчишкой, выбежав из своего старого дома у желтой церкви на пригорке, – из дома, которого давно уже нет в Третьем Обыденском, – думает он. Так я стоял тут студентом, юношей. Молодым человеком, навсегда влюбленным в несбыточную Аликс, в свою мечту о свободном и прекрасном мире. Так я поднимался на мост двадцать лет назад, выйдя от Лизы, как всегда после встречи с ней – в каком-то полубреду, ошарашенный и оглушенный…

Да, время идет, а мы с ней все на разных берегах. И ответа от нее нет. Спит лисенок у сердца. И сердце бьется – гулко, сильно, скоро…

Так и не дождавшись письма, Александр Мергень снова спускается на набережную. Душный и жаркий, наступает московский майский вечер.

Быстрым шагом мужчина идет по набережной, перед Большим Каменным мостом поворачивает в раскаленную трубу Лебяжьего переулка и поднимается по ней к Волхонке. Проходит двор музея по дорожке между двумя рядами кустов роз с их темной глянцевой листвой, минует портик и входит в прохладу здания.

В пустом зале он садится на лавочку и пристально смотрит прямо в светло-черные очи фаюмского юноши. «Что мне делать? – спрашивает он. – Ну, скажи. Что мне теперь делать? Ведь все это обречено. Нельзя заманивать ее, бедняжку. Нельзя дальше заманивать. Это подло. Нам не удастся прожить непрожитую жизнь».

«Нет, – отвечают ему юные печальные глаза, – не удастся. Но ты, наверное, не понял. Просто жизни вне этой любви у тебя отныне не будет».

* * *

– Ну, так что? – спросила Аликс и почувствовала, что ответа не выдержит.

– А ничего, – сказал один из двоих частных сыщиков. – Телефончик, с которого эсэмэски пришли, мы, конечно, прокололи. Гиви Отария – говорит вам что-нибудь? Нет? Ну, мы так и знали. К сожалению, – извините, к счастью, конечно, к счастью, – и супруг ваш ни в чем предосудительном не замечен. Да, выезжает за город, но вы удивитесь. – И молодой человек среднего роста и средней комплекции, без лица, но со сдержанной улыбкой и волосами неопределенного цвета сделал эффектную паузу.

Аликс выдохнула – медленно, боязливо.

– Удивитесь, когда мы скажем вам, зачем.

– Зачем? – пролепетала женщина.

– Птиц наблюдает. Искусствовед, литератор, критик, – гуманитарий, в общем, а вот… Бердвотчер[17]. У нас теперь тоже такие есть. Появились: люди разных профессий, но с биноклями. И фотоаппаратами. Ходят по окрестностям и наблюдают птичек. Фотографируют. Вот и он. Мы его компьютер при вас смотрели. Вы же видели: сплошные синички. Ну, щеглы там разные. Не знаем, как называются. Так он их сам же за городом и фоткал. Снимал, извините. Вот и все.

Аликс доплатила оставшуюся сумму и задумчиво вышла из офиса. Вышла на улицу, под лучи весеннего солнышка, и на сердце наконец стало легче. Но до конца поверить она все-таки не могла. Что-то мешало. «Привычка, – думала она. – Дурная привычка. Может, все давно кончилось – и охота за девичьим телом наконец естественно сменилась фотоохотой за другими птичками? Настоящими, пернатыми? Возраст все-таки! А я все мучаюсь старыми комплексами. И это ноют старые раны… Что ж, теперь очередь психоаналитика», – решила она, садясь в свою машину – такую новую. Такую любимую.

Но энергичные молодые люди не все сказали заказчице. Не сказали они того, что за этим объектом наблюдать было просто невозможно. Машины у него не было, и выходил он на перронах пустынных станций. Один. Шел по пустым дорогам, безлюдными полями. Окрестности осматривал в бинокль. Какая тут наружка? Пробовали они и на машине, но пришлось развернуться на середине сельской дороги. Он шел и оглядывался: того гляди, спросит: «Вам чего, ребята?» Они и уехали восвояси. Еще немного – и он стал бы их в лицо узнавать. А по телефону вообще не разговаривал. Эсэмэски писал. Это да. И получал. Но на глазах у них ни с кем не встречался. Ни с кем. И возвращался один, как уезжал – один как перст. Им даже жалко его стало. Тоскливо как-то. Короче, пришла пора завязывать. Они и завязали.

Успокоенная и почти счастливая, Аликс вошла в зеркальный холл своей квартиры.

Дома никого не было.

Счастлив, кто падает вниз головой:

Мир для него хоть на миг, а живой!

В. Ходасевич

Нельзя же так волноваться. Сколько уж было встреч с конца января. С того снежного Татьянина дня. Пора бы привыкнуть. Но каждый раз – как в первый. До тумана в глазах – тумана или предельной ясности? Даже это непонятно. Сердце бьется. Не он, не он, не он…

Вот он!

С каким трудом я удерживаюсь, чтобы не рвануться вперед, как моя Фокси из засады. Будто это последний раз и последний шанс: поймаешь – выживешь. Промахнешься – станешь слабее, а следующий промах – куда вероятнее. И так – погибнешь. Дело жизни и смерти.

Но я неподвижно стою на самом виду, у колонны на выходе из метро «Парк культуры». Солнце сквозит в щели широких соломенных полей шляпы, и я жмурюсь.

По-моему, он улыбается мне, подходя, точно той же улыбкой, что и я – ему. Прежде я видела ее на лице какой-то девушки – она ждала своего любимого, и тоже у метро. Эту улыбку ни с чем не перепутаешь. Так улыбается счастье. Тогда я долго смотрела им вслед, пока они уходили, обнявшись.

А теперь так уходим мы – куда, не знаем, просто в тень подземного перехода под Садовым, потом дальше, по плавящемуся от жары асфальту.

На другой стороне Кольца – темный сход вниз. Там, в норе, кафе.

– Пойдем, Лиза. Больше все равно некуда.

И мы садимся за столик под землей. И смотрим, смотрим друг на друга. И улыбаемся все той же странной улыбкой. Какая мука. Какое счастье.

– Некуда?

– Ну, понимаешь, снять квартиру я не могу. Денег нет. Семейный бюджет, все на счету. – И он криво усмехнулся. – К подругам нельзя: будут ревновать. К друзьям тоже нельзя: будут завидовать. Знаешь, Лиза, мужчины в моем возрасте уже завидуют, если приятель просит ключ от квартиры. Еще как.

– Я не хочу ни в какую квартиру.