До нее оставалось несколько часов, но Алиса выскочила из дома. Платаны распустились, и тени листьев метались по стенам и тротуару. Дул сильный ветер, по низкому небу Парижа наперегонки мчались облака. Все знакомые были заняты, и только к вечеру, сразу после получения авторских экземпляров, можно было начинать праздновать.

Она шла быстро, почти бежала, то и дело взглядывая на проносящееся над ней небесное море. Упала на траву чужого леса и лежа смотрела ввысь.

Облака тают, и маленький диск солнца вкатывается все выше. Вот он в зените, чуть прикрытый слабой, еле заметной и тонкой сетью почти невидимых облачных нитей.

И прямо, прямо к нему, кружа и на миг замирая, поднимается птица – небольшая птица с узкими крыльями и длинным хвостом. Из поднебесья слышится резкий и звонкий клекот.

Она узнает эту птицу. Это она сама – Тирселе. Она, в которой от Алисы – стриптизерши, крысенка московских предместий, маленькой девочки, брошенной отцом и не знающей о себе ничего, той Алисы, чьим развлечением было шататься по вечерним улицам и пинать ногой урны, чтобы из них выпрыгивали испуганные крысы, а потом смотреть, как они убегают, или писать мерзкие эсэмэски женам буржуазных бонвиванов – от той, одинокой, жалкой и смелой, Алисы осталось самое главное.

Свобода как цель. Как мечта. Как жизнь. Жажда, страсть свободы – от людей, от одиночества, от рабской, беззащитной, попранной любви.

Она искала ее, свою свободу, и обрела – но не там, где ждала. Цеплялась за деньги, идеи, цинизм, квартиры – все за чужое, и за все чужое. А свобода оказалась в ней самой – как дар. Ей, только ей дарованный талант и смелость в него поверить. Вот как все оказалось просто!

Алисе неинтересно было смотреть на свою первую книжку. Ну, книжка. Зато какова вторая – та, что только что кончена! «Московская Лолита» – даже не верится, что это она написала. Да не она и писала. Будто кто-то диктовал ей или сам печатал ее пальцами на клавиатуре. Это чувство все время ее преследовало. И она с готовностью подчинялась. Прежде только Времени подчинялась, но теперь нашлась вторая сила. Вторая стихия, неведомая. А, все равно, откуда это берется! Но она знает: третья книга, та, что только задумана, будет еще лучше.

И как весело было разрешить себе думать только о нем – все о нем, своем любимом, – думать о нем, выходя из дома – appartement[16]на обочине Булонского леса, – думать о нем, перепархивая с друзьями из кафе в кафе в буржуазном Шестнадцатом арондисмане, – словно в стайке птиц, перелетающей с одного куста на другой.

Пить вино, флиртовать и смеяться – а самой мечтать – глубоко, скрыто, тайно мечтать о счастье. Не тосковать о счастье, а сладко и радостно мечтать – теперь, когда у нее есть главное: ее свобода. Когда у нее есть она сама – Тирселе, соколок, парящий у солнца.

* * *

Саша шел очень быстро, глядя под ноги. Так можно было в шуме и сутолоке машин и людей сосредоточиться на своем. Он вспоминал прелестные строки, полученные вчера. Они пели в нем, словно птицы в темной узорной листве боярышника. Куст стоял в цвету, и строки-песни сплетались, сливались, ворковали, будто струйки прозрачного ручья переливались по мелким камешкам. Marie de France – неизвестная, удивительная, прекрасная, настоящая – она ждала его там, его донна, напрасно ждала одна. Какая мука!

На стройного высокого юношу с пепельным шлемом густых волос, в коротких, словно у рыцаря, мягких сапогах, оглядывались.

Но он поднял голову только подходя к факультету. Что-то необычное привлекло его внимание у входа в невысокое здание, где студентов и преподавателей манили книжный и продуктовый магазин, банк и интернет-кафе. На ступеньках, как всегда, курили.

Во всем этом ничего необычного не было.

Ему кажется, или у двери кто-то стоит? Стоит так неподвижно, будто это и не живая девушка.

Два шага длинных ног – и он у ступеней.

А сверху, от витрины, с рекламного постера в рост, смотрит ему в глаза фотография той девки. Алисы Деготь. Деготь. Да, точно она. Смотрит и улыбается, а сама вся в черном, как всегда. Как в тот раз, в музее. Стоит, балансируя на стопке книг.

Одну книжку держит в руках, протягивает ему. Рядом – крупное фото обложки: «АЛИСА ДЕГОТЬ. ALICE DIEU-GOTT. ДОЧЕРИ И ЛЮБОВНИЦЫ»: БЕСТСЕЛЛЕР – 2008. МОСКВА – ПАРИЖ».

Саша почему-то оглянулся. Но за плечом никого не было.

«Странно, – подумал он. – Будто для меня поставила. На моей тропе. А вдруг и впрямь – нарочно? Ведьма. Или это для Мергеня? Он ведь тоже ходит на факультет этой дорогой. А впрочем, кто тут не ходит?» – и, прыжком одолев ступени, Саша вошел в магазин.

Выставка в музее открылась. Приглашение на вернисаж Саша получил от Мергеня – ответственного куратора. Накануне по «Культуре» прошло интервью с ним и представителем второй стороны – молодым жизнерадостным итальянцем, знатоком живописи маньеристов. Саша смотрел, как блестят черные, как маслины, глаза итальянца, сверкают в улыбке его белые зубы – и – вот странно! – как молодо, весело, ярко отвечает ему Мергень. Иногда они даже казались ровесниками, хотя их разделяло лет двадцать – пропасть! Нет, никогда Саша Мергеня таким не видел. Едва узнавал. Он – и не он. Крупный, красивый, осанистый, обычно сдержанно-насмешливый, с горькой складкой в углу чувственного рта, Сашин руководитель казался теперь мальчишкой – беззаботным, но целиком поглощенным красотой – красотой мадонн и женщин на портретах, красотой всей сверкающей красками жизни. Это ясно чувствовалось. Это было непривычно. И поразительно. Даже горькая складка в углу красивого, капризного рта мужчины исчезла – будто и не было.

Саша поднялся по ступеням, покрытым красной ковровой дорожкой, как всегда медленно, не торопясь, предвкушая счастье смотреть и видеть, вдыхая особый запах старых картин, запах музея – тонкий, горьковато-дымный, печальный, он напоминал ему запах его родного гнезда в старой даче, под темной елью – там пахло сухим деревом, лаком старинной мебели, дымком от печки и, словно полвека назад, – керосином.

Да, вот и она – всегда так привлекавшая его «Мадонна с длинной шеей». Пармиджанино любил этот женский тип, и все они были у него на одно лицо. Но эта – самая прекрасная.

А просто она похожа на мать, – подумал Саша. Он всегда это видел, но теперь, не на репродукции, женщина в раме оживала и жила. Да, перед ним была мать. Юная, лишь едва печальная, с этой ее особой улыбкой – сдержанно-вежливой, но бесконечно нежной. Саша с восторгом узнавал длинные, плывущие линии – чистый очерк узкого лица, миндалевидные глаза, изысканно вытянутый прямой нос, непринужденный изгиб шеи, небрежный жест прекрасных рук… Кожа светло-рыжей женщины, казалось, светилась изнутри розовым пламенем. Огонь переливался по локонам, румянил губы, перетекал по складкам одежды… Вся – живое пламя. Вот какова она. И такой, именно такой явится ему однажды Marie – его Marie de France, когда он наконец увидит ее, свою донну, в Париже.