Невыносимо пахнет весной.

И что мне теперь делать? И как мне теперь жить?

Машин никаких нет, людей никаких не видно. Кругом тишина. И отсчитывает секунды мигающий светофор.

Эльга Карловна, голубушка, вы бы мне сказали: смотри по сторонам, Ева. Подумай, что хочет сказать тебе твоя жизнь?

Что она хочет сказать? Я вижу оранжевый светофор. А значит, судьба моя говорит — делай, как знаешь. Разбирайся сама. Выруливай, как хочешь. Ни тебе красного, ни тебе зеленого. Никакой ясности и доходчивых объяснений. Действуй по обстоятельствам. Так я понимаю, Эльга Карловна?

Хорошо. Пытаюсь рулить сама. Мимо старенького Гостиного на Васильевском. Мимо обещающей близкий покой церкви.

Броситься в Неву?

Холодно. А было бы тепло, поплыла бы. Нет. Топиться не стала бы. Видно, какая-то надежда на лучшее все еще во мне жива. Нырнула бы с головой. Очнулась. Подумала бы, что все это мне приснилось. Ведь так не бывает. Ну в наше-то время! Дикость!

Мосты еще не разводят. Ноги меня несут. Небо громадное и черное. И невыносимо пахнет весной. Это все Нева. Она хочет моей смерти. Она бестактная и жестокая — веет на меня ароматом любви и жгучего счастья. Душа моя слезится и чешется. И все ей никак не чихнуть. Спасите меня кто-нибудь от этой ужасной пытки!

Я ведь люблю его. Я безумно люблю его. И вопреки тому, что случилось, люблю его еще больше. Только не думать об этом сейчас. Не думать об этом неделю. Прожить ее на автопилоте. Слушать в наушниках музыку. Нежиться в горячей ванне. Пить глинтвейн. Но главное — не снимать наушников. Музыку погромче. Возьмусь за работу. В наушниках. Выкую надгробие для своей любви. Что же я буду слушать? Только не про любовь! Чтобы никто и никогда не пел мне в уши вычеркнутое из жизни слово «ты» и «you». Что же я буду слушать? Что-нибудь непонятное — на немецком или испанском. Английский, французский и итальянский не подходят. Я их понимаю. Что-то лучше, что-то хуже. Но все они поют про любовь. Можно же послушать что-нибудь без слов! Только музыку и убойный ритм. Скорее бы подключиться к наушникам… Кажется, какие-то остались у мамы дома.

Я стояла на мосту лейтенанта Шмидта и смотрела в сторону моря. И ветер бил мне в лицо. Теплый, талый. Моря отсюда не видно. Но ведь я точно знаю, что оно там есть. И это я уже когда-то видела. И мысль эта показалась мне знакомой. И еще не до конца понятная мне фраза выплывает из подсознания вслед за тающим ощущением дежа вю: «Дорогу осилит идущий». Только куда мне идти?

На секунду промелькнуло горячечное: «Обратно!». И ноги сразу стали ватными от животного страха. Это не я, это они не захотели нести меня обратно. Страх этот называют животным не потому, что ты становишься похож на животное. А потому что рождается этот страх в животе. Я только искоса посмотрела в сторону Васильевского. И взгляд мой тут же наткнулся на суровых атлантов у Академии художеств. Осуждаете? Суровость их ничего хорошего мне не обещала. Иди отсюда, девочка, поскорее. Беги отсюда. Спасай свою драгоценную свободу. Ешь ее ложками с двух рук.

Свободна. С такими словами выгоняют. Я крутила в руках ключи от его квартиры. Потом посмотрела на черную невскую воду под мостом и отпустила их в свободное плавание. Они летели подозрительно долго, будто пытаясь на ходу распустить крылья. Потом с тихим всплеском канули в воду.

Обратной дороги нет.

Без двадцати три. Домой к маме я не дойду. И потом как я приду домой? Что-то ведь надо сказать? Как-то объяснить? А сказать я ничего не могу. Даже думать у меня пока не получается.

В три пятнадцать я нашла-таки работающий телефон. И позвонила Гришке. Он долго не подходил. Но мне терять было нечего. Я тупо ждала и вслушивалась в длинные бесполезные гудки. Может, он выключил телефон? Раньше он так не делал. Я уже отчаялась, что он вообще когда-нибудь подойдет, как вдруг гудки прекратились и после долгой паузы, во время которой он, наверное, вспоминал, куда люди обычно прикладывают трубку, я услышала его хрипловатый со сна голос:

— Да.

— Аю-Дажек! — прокричала я и тут же по невероятному закону подлости горло мне сжало с такой силой, что я могла только просипеть. — Извини… что разбудила…

— Ева? Что с тобой? — Он мигом проснулся. И только я никак не могла ему ответить. Губы свело судорогой. Глаза наливались слезами и становились как лупы. Я перестала видеть. Только прерывисто вдыхала ставший дефицитным воздух. — Ты где? Да что ты молчишь там, твою мать! Ева!

— Да… — прошептала я глупо. Как будто бы это он мне звонит среди ночи.

— Ну что там с тобой? Говори же! Елки-палки… — он нервничал.

А я все глотала воздух, как рыба без воды.

— Сейчас… сейчас подожди, — прошептала я и очень постаралась вдохнуть поглубже. И на одном дыхании сказала: — В общем, я на улице. Мне деться некуда. Можно, я к тебе…

— Ты далеко? — Гришка облегченно вздохнул и спросил совершенно обычным голосом, как будто было три часа дня: — Через сколько будешь?

— Минут через пятнадцать.

— Я тебя у парадняка покараулю. Давай топай.

Нет, ну что бы я без него делала? Я неслась по пустынной Садовой и все повторяла про себя: «Дорогу осилит идущий. Дорогу осилит идущий!». И вот я по ней иду. Я по ней даже бегу. Когда тебя выгнали из пункта А, необходимо найти себе пункт Б. Иначе мир кажется бесконечным и враждебным. И вот теперь с появлением пункта Б мои шаги вновь обрели направление. А значит, я к чему-то стремлюсь.

Я завернула в знакомую подворотню. И увидела топчущегося у подъезда Гришку. Он обернулся и пошел мне навстречу походкой владимирского тяжеловоза, наклонив голову чуть набок. Мы сошлись с ним в тускло освещенном пятне под дворовым фонарем.

— Ну что, получила по мордасам? — он сгреб меня своими лапами за плечи. И повернул в обе стороны, стараясь рассмотреть мое лицо в загробном свете люминесцентной лампы.

— Ничего подобного! Аю-Даг! — я с негодованием вырвалась из его рук. — Как ты только такое мог подумать! Мы расстались цивилизованно! Навсегда! Во взглядах не сошлись. Фатально…

— Сбежала, — констатировал он, как будто и не слушал меня. — Ну, я еще там в клубе понял, что ночка у тебя будет трудная. По морде, значит, не получила. Эх, жалко!

— Прекрати издеваться! — я истерично взвизгнула. — Хватит! Мне и без этого плохо! Чудовищно плохо, Гришка-а…

Наорав на него, я непоследовательно бросилась ему на грудь, ткнулась в его колючий свитер и впервые в жизни разревелась с позорным бабским подвыванием. Мне казалось, что я прислонилась к стене. А стена окружила меня, захлопнулась и стала медленно покачиваться из стороны в сторону. Я ревела и никак не могла успокоиться. Дура я, дура. Вот уж воистину — кузнец своего счастья. Ковала-ковала и выковала, не куя. Одним движением разрубила все на мелкие кусочки.

Гришка меня не успокаивал. Он легонько меня укачивал, соединив руки замком за моей спиной. Он не говорил мне банальных слов. Он просто пережидал. Как всегда, терпеливо и спокойно.