– Эх, хорошо пошла, – крякнул от удовольствия Постников и тут же вцепился зубами в бутерброд. Хлеб, по правде говоря, был суховат, а ветчина не особо свежей, но все это было такой мелочью, так что молодой человек мгновенно расправился с закуской и обвел немногочисленных присутствующих победным взглядом.

– Поздравляю, коллега, – флегматично подал голос с дивана Ефим Нарышкин – один из немногих постоянных репортеров «Петербургского вестника».

– Благодарю!

– Перешли из «бутербродных корреспондентов» в «рюмочные»?

– То ли еще будет!

– Не сомневаюсь, – и не подумал скрывать свой скепсис Ефим Иванович.

Но обрадованному своей удачей Постникову не было дела до его ехидства. В последнее время ему и впрямь везло. Хотя началось все, говоря по совести, не особо хорошо и он попал в самую настоящую тюрьму, но потом все наладилось. Суд, перед которым он предстал за то, что влепил пощечину одному негодяю, неожиданно встал на его сторону и нашел, что пострадавший сам спровоцировал молодого человека на «оскорбление действием», и оттого штрафу назначил – самые пустяки.

Что еще более важно, хотя Николай и проиграл почти все свои вещи в карты сокамерникам, перед зерцалом[43] он появился все же прилично одетым. Дело было в том, что один из недавно освободившихся сидельцев, выйдя на свободу, ухитрился найти знакомых Постникова и рассказать им о его бедственном положении. Слава богу, те проявили настоящее сострадание и собрали с миру по нитке все необходимое, чтобы их товарищ смог прикрыть свою наготу.

С тех пор дела бывшего канцеляриста неожиданно пошли в гору. Во-первых, все знакомые, узнав о его злоключениях, не отвернулись от молодого человека, а сочли «страдальцем». Потому хотя бы первое время вопрос о хлебе насущном стоял перед ним не так остро. Во-вторых, свои впечатления о реалиях околотка он сумел правильно оформить и продать в газету как репортаж с места событий. Этот опус неожиданно понравился читателям, и Постников понял, что напал на золотую жилу. Еще вчера он был «бутербродным», сегодня стал «рюмочным», а то, что будет завтра – несомненно, превзойдет самые смелые ожидания!

– А кто был тот мастеровой, что принес весть о пропаже ваших вещей? – неожиданно поинтересовался Нарышкин.

– Да так, один знакомый, – неопределенно ответил Николай. – А что?

– Да так, – пожал плечами репортер. – Хорошо излагал, подлец! Даже я расчувствовался и пожертвовал для вас свои носки.

Говоря по совести, молодой коллега не слишком-то оценил данную жертву, ибо они были разного цвета и, скажем прямо, – не особо чистыми, но выглядеть неблагодарным ему не хотелось, и потому он сдержанно поблагодарил:

– Вы крайне выручили меня.

– Ну, что вы, какие пустяки, – благодушно ответил старший товарищ. – Вернуть только не забудьте!

Постников промолчал в ответ и с надеждой взглянул на Сергея, но стенографист уже запирал буфет на ключ. Тяжко вздохнув, надежда отечественной журналистики решил в очередной раз рассказать о человеке, с которым злодейка-судьба свела его в узилище. Тем более что такие рассказы в последнее время частенько заканчивались угощением. Надо сказать, что повествования эти с каждым разом расцвечивались новыми красками и становились все более драматичными.

– На самом деле, это не совсем обычный знакомый.

– Что вы говорите?

– О, если бы вам довелось узнать его так, как мне, вы бы, несомненно, восхитились его человеческими и боевыми качествами!

– Боевыми?

– Да! Именно! Видели бы вы, как он противостоял разбойникам, содержавшимся в нашей камере! На всякий каверзный вопрос у него был ответ. На каждую угрозу – своя. А уж как ловко он владел кулаками – это уж и вовсе не поддается описанию. Вообразите, он один управился с десятком «лацароне»[44], вздумавших напасть на него!

– Позвольте спросить, а где в этот момент были вы? – съехидствовал Ефим.

– Разумеется, бился плечом к плечу с ним! – возмутился таким плоским намеком Николай.

Надо сказать, что Нарышкин не очень нравился Постникову, особенно эта его претензия быть в родстве со своими аристократическими однофамильцами. Обычно подвыпив, он всем и каждому говорил, что принадлежит к побочной ветви этой знатной семьи[45], растерявшей за прошедшие века свои имения и жалованные грамоты. Разумеется, это был сущий вздор, и все об этом прекрасно знали. Так что пафос старого репортера был в высшей степени смешон, хотя никто пока что не решался сказать ему об этом вслух. Посему молодой человек не счел большим грехом немного приврать и принялся с жаром рассказывать о небывалом побоище, в котором ему, по его словам, довелось участвовать.

Рассказывал он, нельзя не признать, – хорошо, а потому все обитатели редакции скоро собрались послушать эти байки. Кончилось это все, как и следовало ожидать, тем, что главный редактор, поняв, что его подчиненные бездельничают, выскочил из своей комнатушки и устроил собравшимся разнос. Уличенные в небрежении своими обязанностями сотрудники немедля рассосались по рабочим местам, и газетный тиран обратил свой взор на Постникова с Нарышкиным.

– Господа, вам нечем заняться?

– Нет-нет, мы уже…

– Гхм, – прочистил горло недавно подошедший субъект в хорошем костюме, внимательно слушавший эмоциональный рассказ корреспондента.

– Что вам угодно? – немедля принял официальный вид редактор.

– Объявление хочу дать.

– Вы пришли по правильному адресу. А какого рода объявление? Коммерческое или, быть может, личного характера?

– Коммерческое.

– Пройдите вон в тот кабинет и продиктуйте сотруднику то, что вам угодно объявить. Это недорого – всего пять копеек за строчку.

– Благодарю.

Главный редактор лишь величественно кивнул в ответ и вернулся к себе с видом банкира, только что пожертвовавшего несколько тысяч на благотворительность. Посетитель направился было в указанный ему кабинет, но его остановил необычайно разволновавшийся Постников.

– Это вы? – изумленно спросил он.

– Я, – хмыкнул в ответ Будищев.

– Вас совсем не узнать! Вы выглядите совершенно иначе…

– По вашему рассказу – точно.

– Ну, – смутился Николай, – я просто…

– А ведь это и впрямь вы! – пришел на выручку молодому коллеге Нарышкин. – Вас и впрямь трудно признать. Но не могу не отметить, что этот костюм идет вам куда больше одеяния мастерового.