– Чертовы лекари!

Они вышли в сад. Сухой ветер качал кипарисы.

– На вот, выпей, – Маккейн протянул ему стакан скотча.

– Я любил ее, Дэнни.

– Знаю.

– Думаешь, она была счастлива со мной?

– Думаю, да.

Спустя четверть часа к ним вышла Ивона и сообщила, что Марджи умерла.

– Чертова жизнь, – сказала она, глядя куда-то вдаль. – Надеюсь, на том свете ей будет лучше, чем здесь.

– Не сравнивай ее с собой, Ив, – Маккейн закурил. – Она была не такая, как ты.

– Тебе-то откуда знать, какая я?! – она повернулась к Брендсу. – Билли?

– Да, Ив?

– Где ты хочешь похоронить ее?

– Не знаю. Разве это имеет значение?

– Для меня – да. Думаю, она должна лежать здесь. Как-никак, ее жизнь – часть нашей истории.

– Думаю, ей уже все равно.

– Значит, договорились?

– Делай, что хочешь.

Ивона ушла.

– Только не понимаю, зачем ей это, – сказал Брендс, вглядываясь в кристально-чистое небо.

– Хочет понять, что хоронят не ее, – презрительно скривился Мак-кейн.

– Странные вы оба, Дэнни. Я вот смотрю на вас и не пойму: то ли вы любите, то ли ненавидите друг друга.

– По-моему, это одно и то же.

– Ты ошибаешься, Дэнни.

– Но плачешь ты, Билли. Подумай об этом.

* * *

Нина Брендс. Она стояла возле могилы матери и не чувствовала ничего. Все слезы были выплаканы. Все страсти улеглись. Она хотела заплакать. Хотела показать, что ей больно, но не могла. Бледное, ничего не выражавшее лицо с веснушками вокруг носа.

– Нина, дорогая… – голос матери неделю назад в телефонной трубке. Он выбил Нину из колеи. Заставил выплакать все слезы. Она хотела прилететь из Нью-Джерси первым же рейсом. – Нет, Нина. Не нужно.

– О чем ты говоришь?!

– Запомни меня такой, какой я была.

– Я уже собираю вещи.

– Обещай, что не сделаешь этого.

– Но…

– Скоро все закончится, Нина. И не говори отцу, что я звонила тебе. Пусть это будет нашей маленькой тайной…

И вот теперь от боли остались лишь угли, лишь пепел. И теплый ветер развеивал его над поляной красных кивающих маков, унося в алый закат. Нине Брендс было двадцать пять лет, из которых двадцать три года ее любовь принадлежала матери, и лишь только рождение Сью перераспределило эти роли.

– Вылитая Марджи, – сказала Ивона, наблюдая за радостью Сью, увидевшей рыжую белку.

Ребенок смеялся и хлопал в ладоши, скрашивая мрачность похоронной процессии.

– Я пойду, попрощаюсь с матерью, – сказала Нина отцу.

– Я присмотрю за Сью, – Брендс взял ребенка на руки.

Яркий свет заливал отполированные до блеска стены фамильного склепа. Черные мраморные стены. Черный мраморный пол. Даже гроб был каким-то слишком черным. Слишком мрачным. Марджи. Нина смотрела на нее и видела лишь выпотрошенное, набальзамированное тело под стеклянным куполом гроба.

– А ты сильнее, чем твоя мать, – сказала Ивона. – Думаю, если бы твоим отцом был Маккейн, а не Брендс, то он бы гордился тобой.

– Вы пьяны.

– Я подавлена, дитя мое, – от нее пахло табаком и скотчем. – Вся эта жизнь – одно сплошное безумие. Гонка за счастьем, итог которой – смерть.

– Бобби так и не приехал?

– Паршивый сын! – Ивона взяла Нину под руку. – Знаешь, я бы, наверное, предпочла, чтобы моим ребенком была ты. Милая. Умная… – она икнула, пытаясь сдержать отрыжку. – Черт! – из ее горла вырвался смех. – Но ты не мой ребенок! Не мой! – она отпустила руку Нины. – Мне нужно подышать свежим воздухом!

Шаги Ивоны удалялись…

* * *

Ночь. Стук в дверь. Голос Ивоны.

– Что вам нужно? – Нина отошла в сторону, пропуская ее в свою комнату.

– Извиниться.

– Считайте, что принято.

– Нет, – она склонилась над спящей Сью, изучая ее лицо. – Когда-нибудь и Бобби подарит мне внука.

– Надеюсь.

– Знаешь, он совсем не похож на Дэнни. Какой-то… слабый, что ли?

– Не думаю, что это плохо.

– Да. Но вот только я не могу его любить таким. Он словно не мой ребенок. Понимаешь? – она оставила Сью и теперь смотрела в глаза ее матери. – Может быть, мой внук станет более достойным?

– Может быть.

– Черт. Странно все это, правда?

– Вся жизнь в этом доме странная.

– Это точно! – Ивона улыбнулась. – Намного более странная, чем ты можешь себе представить. Хочешь услышать одну историю?

– Боюсь, уже слишком поздно для историй.

– Некоторые истории лучше тишины, дитя мое. И, поверь мне, в том, что ты услышишь, хватит истины, чтобы прогнать твой сон. По крайней мере на эту ночь… а может быть и навсегда. Кто знает?

* * *

Ламия. Брендс спал. Поседевший, изрезанный временем, со шрамами-морщинами на лице и теле.

– Проснись, Билли! – голос был нежным, знакомым. – Билли!

Он открыл глаза. Суккуб. Женщина. Такая же молодая, как и двадцать пять лет назад. Такая же сочная. Такая же красивая.

– Оставь меня, – Брендс сел в кровати.

– Ты знаешь, я никогда не оставлю тебя.

Темнота извивалась, лаская обнаженное женское тело.

– Чертова ведьма!

– Не отвергай меня, Билли.

– Чего ты хочешь?

– Предупредить, – она склонилась к его уху. Теплое дыхание, томный взгляд. – Твоя дочь, Билли.

– Не смей прикасаться к ней!

– О нет, Билли. Мне не нужны женщины твоей крови, ты же знаешь. Я лишь забочусь о тебе, мой милый, – она обняла его. Нежно. Почти не касаясь. – Может быть теперь, когда ты один и твое время так быстро кончается, ты позволишь мне стать немного ближе…

– О чем ты хотела предупредить меня?

– Ах, это! – суккуб вздохнул и начал нашептывать ему на ухо свою историю…

* * *

Себила Леон. Ивона вела Нину по темным коридорам в дальний конец дома. История. Судьба. Дверь. Дверь в будущее, но стоит ей закрыться за спиной – и это уже дверь в прошлое.

– Здравствуй, дитя мое.

Нина Брендс смотрела на Себилу, и память играла с ней злую шутку. Память, запечатлевшая эту женщину такой же, какой она была сейчас. Но памяти этой было двадцать долгих лет.

– Как это? – Нина повернулась к Ивоне.