Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Какой сон?
Она рассказала с явным испугом, будто про настоящее что-то.
А напугать Сашу Александровну было непросто.
Сны ее случались провидческими и прежде, и Гранин слушал, мрачнея.
— Выковал себе меч, что разрушит оковы? — повторил он глухо. — Это был Драго Ружа?
— Да ведь я не видела его прежде — мы никогда не встречались. Только, знаете, меня вдруг переполнила такая уверенность, что черт меня обязательно послушает, вели я ему хоть в пляс вокруг бани пуститься. И что это такое, Михаил Алексеевич? Я теперь ведьма?
— Может, и ведьма, — согласился он, опустился на стул напротив, — но как это возможно? Неужели Драго Ружа умеет творить волшбу на расстоянии? Или он здесь вовсе ни при чем, а сон ваш был просто сном?
— И черт был просто чертом, — согласилась она иронично, — выгнать его взашей — что рассчитать кухарку. Я вот все слушаю себя: вроде обычная Саша, как вчера и позавчера, а вроде и что-то новое во мне появилось. Впрочем, сейчас во мне все так перепутано, что я себя плохо понимаю.
— Мне… — помолчав, тихо спросил Гранин, — следует извиниться?
Она вспыхнула, отвернулась, потом быстро замотала головой.
— Не смейте, — прошептала запальчиво. — Придумали тоже!
Он смотрел на завитки коротких волос, возле розового уха, линию шеи, черную толстую косу, стекающую вниз по простой крестьянской рубахе с вышивкой, округлую щеку, тоже розовую, и ощутил накативший жар пополам с острой тревогой.
Где заканчивалась ее благодарность лекарю и начинались иные чувства?
— Как вы узнали, кто я? — спросил Гранин.
— А вас деревенская ведьма раскрыла, — ответила она тут же, — сын травницы, слова заветные знает! А дальше уж я и сама будто прозрела — и сама себе подивилась: ведь один человек, один! И сразу так спокойно на душе стало — ну хоть мой лекарь не скитался по земле один-одинешенек, не голодал и не терпел лишения.
— Нет, не скитался, — отрешенно согласился Гранин. — Простите, что заставил вас волноваться. Но, признаться, я никак не мог ожидать, что вы будете так сильно тревожиться о старике, с которым были едва-едва знакомы. Это очень меня расстраивало.
— И вы даже пытались меня утешить, подсунув липовое письмо, — припомнила она, снова посмотрела на Гранина и прошептала: — Какое чудо! Я ведь помню эти волосы белыми, как лунь, а это лицо — усыпанным морщинами…
— Я ведь все тот же старик, — проговорил Гранин чуть виновато.
— Да, очевидно, — вздохнула Саша Александровна, — от этого у меня будто в глазах двоится. И в сердце тоже. Лекарь стал для меня кем-то вроде ангела-хранителя, поразил своим чувством долга. Он ведь спас младенца вопреки воле канцлера, понимая, что последует что-то страшное. И принял свое заточение со смиренным достоинством, а когда встретил того самого злополучного младенца, то не позволил себе ни малейшего упрека и не потребовал какой-либо платы. То есть все это были вы, конечно, — Саша Александровна смахнула слезинки с глаз и засмеялась: — Видите? Я все еще сбиваюсь. Вы, добрый лекарь, были не похожи на нас, Лядовых. В моей-то семье ни смирения, ни покорности. Я много раз видела, как дед, а потом и отец судили своих людей за проступки, и они были справедливы, но не было в них милосердия. Милосердие я познала с вами.
— Саша Александровна… — начал было он беспомощно, совершенно растерявшись и огорчившись от этой исповеди. Ему не хотелось примерять на себя роль ни ангела, ни хранителя, поскольку он не ощущал себя ни тем, ни другим.
Грешником себя ощущал этим утром Гранин.
— Подождите, — попросила она, — пока я скажу, раз уж собралась с силами. Михаил Алексеевич, мой молодой управляющий, был иным. В вас уже не было того света, который исходил от лекаря. Но была скорбь, были отчаяние и некая сломленность. О вас больше не хотелось греться, но хотелось вас — отогреть. Однако даже в таком состоянии вы упрямо продолжали заботиться обо мне, а потом и вовсе заявили, что уйдете вместе со своим проклятием прочь!
— И вы меня изваляли в снегу.
— Изваляла. Я же не поп, чтобы умело наставлять на путь истинный заблудшие души!
— Очень уж все запутано, — вздохнул Гранин, не представляя себе, как бы сам на месте Саши Александровны распутался. Положение дел казалось ему тупиковым.
— Запутано, — не стала спорить она и улыбнулась с неожиданной беззаботностью. — Но отчего же так хорошо, Михаил Алексеевич?
— И верно, отчего же так хорошо? — ответная улыбка вспыхнула на его губах будто сама собой.
Стало тихо. Они оба смотрели друг другу в глаза и молчали, наслаждаясь мгновением покоя и согласия.
Застонали половицы в коридоре, скрипнула дверь, Марфа Марьяновна спросила грозно:
— Ну и чего ради, девонька, ты опять расстроила гувернерку? Каждый день у нас потопы да слезы! Сколько валерианы мы на эту нервную барышню перевели, подумать страшно.
Саша Александровна отмерла, моргнула и пояснила с гримаской:
— В город ей надо, совсем Изабелла Наумовна в нашей деревне зачахла. Так ведь нет, вбила себе в голову, что не может меня оставить без присмотра! Может, разозлится как следует да уедет?
— Эку дурь ты опять придумала, — неодобрительно проворчала Марфа Марьяновна, — любит она тебя, бестолковку, а ты: разозлится! И что это за разговоры про тайное венчание?
— Ну и слух у тебя, нянюшка, — уныло протянула Саша Александровна, явно расстроившись из-за полученного нагоняя. — Я поговорю с Беллой Наумовной, не брани хоть ты меня.
— Сбежишь с управляющим, — упрямо гнула свое Марфа Марьяновна, явно придавшая этим словам важное значение, в отличие от Изабеллы Наумовны, — и я тебя лично выпорю. Крапивой.
— Так ведь зима же!
— Значит, можжевельником. И не посмотрю, что ты уже вымахала!
Произнеся эту угрозу, Марфа Марьяновна степенно покинула конторку, так ни разу и не взглянув на Гранина. Очевидно, кормилица была уверена, что лишь решения ее воспитанницы ни за что не перешибить, а сам кавалер сбоку припека. Гранина это и позабавило, и умилило сразу: ох и крут лядовский нрав, ох и хорошо знает Марфа Марьяновна атаманову породу.
Саша