Не согласившись с каким-то его распоряжением, я однажды вспылила.

– У вас характер дикой горной козы, – припечатал он.

Я честно примерила этот образ к себе. Какая-то правда в этом была, только слишком давняя. Строптивый от природы характер я научилась обуздывать, не проявлять ни в наших отношениях с Димой, ни в отношениях с актёрами. Я ещё больше рассердилась и заявила:

– Не смейте со мной так разговаривать!

– Хорошо! – безмятежно и насмешливо согласился он. – А стихами определять вас разрешается? Вот такими, скажем:

Доброе сердце, светлый ум,

   Тамара Петкевич – уникум…

Его шуточки-прибауточки («Ах, у неё был чудный голосок, что так прекрасен в женщине!») были красочны, неожиданны, так незаданно веселили душу.

Приближалась генеральная репетиция. Вечером мы оговаривали ту или иную сцену, но наутро, импровизируя, Владимир Александрович мог изменить ранее найденное решение на что-то более выразительное и оживляющее – и всякий раз меня поражал. Тяга режиссёра к подлинности оказалась снадобьем, которого в театре жаждало множество актёров. Галицкий подводил актёра к прорыву в глубину. Открывал, казалось, что-то и в себе самом. Находки становились общими, работалось легко, вдохновенно. Отыграв свою сцену, актёры рассаживались в зрительном зале, чтобы задержаться в атмосфере взаимоудивления, которая создаётся вокруг талантливых людей.

Пока директивы ЦК доходили из центра до столиц союзных республик, заряд их воспитательных намерений частично выветривался. Так, в 1959 году в Молдавии на первых порах не все поняли масштаб кампании «по борьбе с космополитизмом». Республику решили «привести в чувство». Все творческие работники были созваны на совещание в Молдавский оперный театр.

Поначалу аудитория довольно вяло слушала вводную часть доклада второго секретаря ЦК Молдавии «О необходимости идеологической чистоты и партийности в советском искусстве». Но когда докладчик стал поимённо называть писателей, которые «живут с оглядкой на Запад, являются разносчиками вредных и враждебных советским людям идей», зал поутих, внимание перешло в другой режим. А когда, уже манипулируя настроением зала, второй секретарь поднёс микрофон вплотную ко рту и буквально прошипел в него: «А мы таких ретивых – остановим! А мы им бесчинствовать и калечить сознание наших людей – не дадим! Не раз-ре-шим!» – стало уже совсем тихо и очень не по себе.

Передо мной в зрительном зале сидел один из писателей, только что причисленных докладчиком к стану «калечащих». Затылок писателя становился всё пунцовее и напряжённее. Было похоже, что внутренний оползень губит не только мысли о карьере, о шансе творить, но парализует в нём ресурсы духа. Казалось, у него вот-вот случится инфаркт, инсульт…

Государство не утрачивало умения пугать человека непосредственно «в нервы и в кровь». Расхожий, беспроигрышный метод века. Если ты не установил личных отношений с властью и обществом как союзник, не оформил их надлежащим образом партбилетом, защиты не жди, а нападение гарантировано. Предводителей таких совещаний увлекала и тешила односторонность «коррид». Большинство присутствующих воспринимало их как тяжкое физическое испытание. Я просто умирала.

Все расходились подавленные. Галицкий обратился ко мне:

– Зайдём куда-нибудь выпить кофе, помолчать.

За чашкой кофе спросил:

– Вам не кажется, что мы с вами, как два зверька, забились в логово и слушаем мир, прижавшись щека к щеке? Какой же он грозный…

Мир – действительно грозный. Но он-то откуда знает это?

Многочисленный состав комиссии, прибывшей в театр на сдачу декадного спектакля «Мой белый город», недвусмысленно намекал на возможность взбучек, подобных устроенной на совещании в оперном театре. Видно было, что члены комиссии готовы «нести ответственность за идейное содержание спектакля». У-у, сколько запретов и разгромов пережил за эти годы театр!

Спектакль «Мой белый город» был прекрасно организован, смотрелся с интересом. Претензий к режиссуре наскрести не удавалось. И тогда (не без участия Союза архитекторов) подготовленная для разгрома комиссия дружно обрушилась на пьесу. Пьесу обвинили в «прорумынских настроениях». Причин для этого не было – разве что безошибочный нюх, распознающий любое свободное дыхание в искусстве…

Спектакль был разрешён к показу на публике не более пяти раз. Везти его на Декаду молдавского искусства в Москву запретили. Фактически правительство республики вынесло приговор молодому драматургу Эдлису. Здесь не шутили. Талантливый автор вскоре уехал из Молдавии в Москву. До того Молдавию покинул один из самых пленительных и оригинальных драматургов – Ион Друцэ. Чтобы запрет «Белого города» не привёл к отмене поездки театра в Москву, высшие инстанции стали срочно искать новую пьесу.

– Сбежим куда-нибудь от всех? За город? Хоть на пару часов? А? – предложил режиссёр.

Бродя по промёрзлым, ещё не оттаявшим весенним холмам среди виноградников, мы говорили о чём попало, обо всём на свете. Он подробнее рассказал о себе. Женат не единожды. Две дочери от разных жён. У старшей дочери уже два сына. Обожает своих внуков. Жива старая мать, которую он любит и чтит. Кто жена? Бывшая балерина. После замужества переквалифицировалась в драматическую актрису. «Не умеет быть нежной, – посетовал он. – Не любит книг. Говорит, что в доме от них дышать нечем. И все у неё подлецы, негодяи. После её откровений вокруг какая-то пустыня и трудно что-то начинать…»

У дороги стояла харчевня. Шофёры с аппетитом уплетали шашлыки и мититеи. С любопытством поглядели на чужаков. Понимающе ухмыльнулись, потеснились, когда мы искали, куда бы поставить тарелки.

– Приезжие?

– Так точно.

– Вкусно? – заговорщицки подмигнули.

– Отменно, – ответили мы.

– То-то! – одобрила нас компания. – Только без молдавского вина не тот коленкор. Да и красный перец не помешает.

Расставшись с шофёрской компанией, мы ещё парили в свободном полёте.

– Самое главное для меня – Искусство, Театр, ставить спектакли, – доверительно делился самоустройством Владимир Александрович. – Любовь – это воровство у Искусства.

И галантно добавил:

– Я ставил спектакль – для вас.

После судорожных поисков Министерство культуры Молдавии предложило Владимиру Александровичу к постановке пьесу другого местного драматурга, Дариенко, – «Когда зреет виноград».

– Вы, надеюсь, не бросите меня на съедение хищникам? – обратился он ко мне.

Надо было бросить. Не бросила.

«Сработать» пьесу требовалось быстро. Отменили все спектакли. Репетировали днём и вечером. Ему особенно удавались массовые сцены. Для эпизода колхозного собрания он создал экстравагантную партитуру с таким схлёстом идейных и человеческих интересов, что всё заволновалось и засверкало.

Как-то режиссёр диктовал мне поручения к следующей репетиции. Я торопилась домой. Записав всё в блокнот, попрощалась, пошла к дверям и вдруг… в непредусмотренном регистре в спину мне тихо и раздельно прозвучало:

– Куда же ты уходишь? Куда же так бежишь, моя реченька?

Мне?.. Я?.. Так вкрадчиво, так рассчитанно-нешумно… Разрушая все способы защиты, взломали потайную дверь… На то заветное, что оставалось беспризорным,