Единственный раз лицо Юры просияло, когда, уже поняв, что сын любит женщину, укравшую его у меня, я при нём преподнесла ей коробку с духами. Для него это означало мир между взрослыми. И только так я была для него – приемлема.

Ещё несколько дней назад я сочла бы сумасшедшим человека, предрёкшего мне, что, отыскав сына, я добровольно откажусь от суда. Но представить, как по ходу суда сын будет узнавать недетскую правду о семье, о родителях, как должен будет отвечать в присутствии чужих людей на мучительные для него вопросы?.. Подвергнуть его этой процедуре значило окончательно отвратить от себя. У него уже была своя воля. Я не смела на неё покушаться, ломать её. И от публичного разбирательства отказалась. Никакой суд не мог бы мне помочь.

«Зачем вы приволокли с собой эту особу?» – спросил однажды Филипп, указав на Н. Они в полном смысле слова возненавидели друг друга. Не выдержав поражения в схватке, Н. собралась в Кишинёв:

– Тебе здесь больше нечего делать. Поедем домой.

У неё по щекам катились слёзы. Её сын был чуть младше Юры, она его очень любила. Но я двинуться в обратный путь не имела сил. Ни на что не надеясь, просто хотела подольше побыть возле сына.

Я решила познакомиться с учительницей Юры – узнать, к каким предметам у него есть склонность, чем он увлекается. Подготовленная его «родителями», враждебно настроенная учительница начётническим тоном вынесла мне свой личный приговор: «Если бы вы были настоящей матерью, то оставили бы Юру в покое и уехали отсюда».

* * *

– Всё, что лежит здесь, в деле, даёт основание для процесса иного масштаба. Когда-нибудь такой процесс состоится. Когда-нибудь! Но чем, кроме глубочайшего сочувствия, помочь вам сейчас? У меня душа переворачивалась, когда я читала письма ваших друзей. Письма замечательные, – сказала мне судья, Полина Ивановна Фёдорова.

– Что же вы мне посоветуете?

– Заберите документы. И письма ваших друзей я вам верну. Не хочу, чтобы к ним прикасался адвокат Бахарева. Кстати, Бахарев нанял самого лучшего. А совет? Попытайтесь как-то договориться с ними мирным путём. Должно же быть в них что-то человеческое.

У правосудия оказалось столько необоримых подпунктов, статей, отнимающих надежды на то, чтобы мне вернули сына. Ни об один из них не споткнулся закон, выдирая нас с корнем из жизни. Договориться мирным путем? Должно же быть в них что-то человеческое? Хотелось и мне так думать! Как просительница, я попыталась договориться, чтобы Юра время от времени мог ко мне приезжать. Но разговор с его преуспевающим отцом ничего не изменил. «Юра – мой наследник! Мое будущее», – твердил он. Ребёнок должен иметь один дом, а не несколько. Желание чувствовать сына ежечасно своим делало его твердокаменным. Душа мальчика должна была принадлежать только ему.

– Юра должен закончить школу в привычной для него обстановке, поступить в институт, – повторял Филипп. – Вы что, считаете, что можете дать ему больше, чем я?

– Да! Да! Да! Считаю: да. Я – мать!

– А я – отец. Вам надо свыкнуться с тем, что поправить уже ничего нельзя.

И он называл сумму, положенную в сберкассе на имя сына: сопоставима ли она с тем, что могу предложить ему я?

Бесполезно было перебирать совершённые ошибки, но я их перебирала. Не приняла совета Н. отвечать на всё «да». Оттолкнула Бахарева в первые часы встречи. Не предвидела, что Бахаревы могут запастись фальшивыми свидетельствами о рождении. Не предугадала ни одного из тактических ходов и манёвров Филиппа. Ни с чем – не справилась… Главное же – мне не удалось смягчить и расправить настороженное, испуганное выражение лица сына, его сведённую напряжением душу. Не посмевшая ни разу привлечь его к себе, обнять, я оказалась вконец разгромленной. Во всём. Была изничтожена до основания.

Ни с кем и ни с чем больше не связанная, невменяемая, я лежала в номере гостиницы. Я выпала из времени, из жизни. Если это была и не клиническая смерть, то, во всяком случае, клиническое отсутствие. Вместо меня было что-то безличное, доэволюционное, неуклюже поворачивающееся, не умеющее ни мыслить, ни чувствовать. Затем что-то не больно, но упорно стало бить извне в это бесчувственно-живое, лишённое способности откликнуться. Какое-то время спустя возникло ощущение бешено взвихрённой скорости вокруг. Кто-то отчаянно спешил. Изо всех сил подгребал ко мне, то ли в ладье, то ли в челне. Прозвучал повелительно чёткий оклик: «Петкевич!» И распавшиеся на материю и сознание части соединились в единое «я». «Петкевич» – это была я.

Поистине: «Казни меня, но дай мне имя!» От скорости той непонятой силы и зависело, видимо, жизнь или смерть предстоит этому «я». Побывать предварением самой себя, только живым веществом, без самосознания – это состояние граничило со смертью. С чем же мы соприкасаемся там, в глубине, скажи, Господи?

* * *

Дома, в Кишинёве, было тихо. Очень. Я благодарила жизнь за эту тишину.

Чтобы не оставаться с ощущением полупредательства близкого человека, надо было признать за Димой право на самого себя, право на то, чтобы не всё со мной разделять. Он не поехал со мной – и остался честен перед собой, перед нами обоими. Тем более что в действительности его присутствие никоим образом не помогло бы мне обрести сына.

Главным же было то, что мы оба хорошо знали: с самым трудным в своей Судьбе человек должен справляться сам.

К отказу от суда меня вёл одинокий поводырь, имя которому – чутьё. Филипп с Верой Петровной сочли это моей слабостью и повели себя соответствующим образом. Как будто не понимая того, что мой отказ проистекал из бережности по отношению к сыну, Филипп наставлял меня в письмах: «Неужели Вы не понимаете, как пагубна душевная раздвоенность для ребёнка? Вы своими любящими пальцами хотите разодрать его душу, лишить его счастливого детства, душевного покоя, беззаботности. Мы получили новую прекрасную квартиру. Один зал составляет двадцать шесть метров. Огромные, с колоннами балконы, с великолепным видом на весь город и Волгу. У Юры светлая, уютная комната. Ему очень нравится квартира… Мне непонятно, чем ослеплён, чем затуманен Ваш разум, если Вы теряете возможность оценки сложившейся ситуации». Филипп писал так, словно не у них с Верой Петровной зародился замысел кражи ребёнка и не ими, а мной «сложена» эта нечеловеческая ситуация.

Где-то в своих скрюченных и спутанных корнях ситуация была настолько уродлива, что выправить её не смогло даже вмешательство прокурора, выступившего, как это ни