одном своем друге, который недавно открыл фотоателье, и телефонировала ему, намекнув, что приведу к нему старца.

Итак, мы отправились туда в сопровождении телохранителя, и мой друг снял старца в разных позах. Он непременно хотел сфотографироваться вместе со мной.

– Я хочу иметь наш с тобой портрет вдвоем, Франтик! – сказал он.

Я это предвидела и заранее велела, чтобы в этом случае в аппарат не вставляли пластину.

На выходе Распутин мне по-дружески сказал:

– Я огорчил тебя в Петрограде. Прости! Я грубиян и всегда сразу говорю то, что у меня на сердце!

Он снял шапку, и ветер развевал его волосы.

– Пусть меня Бог накажет, – сказал он, крестясь, – если я теперь скажу тебе хоть одно грубое слово. Ты лучшая из всех, потому что ты простая по натуре! Чего ты хочешь? Скажи, я для тебя все сделаю!

И, поскольку я молчала, не желая говорить о себе в этот момент:

– Может, тебе деньги нужны? Хочешь миллион? Я как раз заканчиваю одно крупное дело и получу много денег!

– Григорий Ефимович, – ответила я с улыбкой, – я у тебя ничего не прошу!

– Как хочешь. Но я был бы счастлив сделать для тебя что-нибудь. Ты хорошая девочка, Франтик. Моя душа отдыхает, когда я с тобой!

По возвращении к генеральше мы дождались еще двух полицейских агентов, потом Распутин со всеми расцеловался, сказал мне, чтобы я приехала к нему в Петроград, и, в сопровождении двух полицейских, направился к двери».

В Петрограде на одно из таких празднеств старца сопровождала Вера Александровна Жуковская. Описание, сделанное ею, дает реальное представление о странной атмосфере, в которой оргии соединялись с решениями высшей церковной политики.

«– Вот что, душка, – заговорил Р., удерживая меня, – знашь что, приезжай ко мне седни в пять часов, поедем с тобою поплясать.

– А куда? – спросила я.

Он успокоительно кивнул головой:

– В верно место, не в трахтир, к друзьям тут одним.

– Ну хорошо, – согласилась я, очень уж было мне интересно посмотреть его знаменитую пляску, я о ней только слышала, но до этого случая видеть ее мне не приходилось…

Когда я приехала к пяти часам, то застала Р. в приемной, окруженного четырьмя мужчинами и одной дамой. Все были не то евреи, не то армяне и крайне подозрительного вида. <…> Окружавшая Р. публика галдела на ломаном русском языке, о каких-то концессиях или кондициях, слышались имена господина Мануса и господина Рубинштейна, причем Р. умоляли сделать на кого-то нажим, чтобы концессия осталась за ними. Р. отмахивался и палкой, и руками и бормотал свое обычное:

– Ну ладно, ну сделам, ну на утрие приходи, ну тесно больно время-то!

Увидав меня, он обрадованно побежал мне навстречу:

– Ах ты, моя дусенька, ну спасибо, пчелка, что не обманула.

Взяв меня под руку, он потянул к выходу. <…> Мы вышли на улицу, у ворот пыхтел автомобиль защитного цвета с шофером-солдатом. Увидав Р., он сделал под козырек. Р. в ответ помахал палкой и живо ступил на подножку, таща меня за собой. <…>

Мы подъехали к мрачному дому по Большому проспекту.

– Вот должно здеся, – сказал Р., вылезая из автомобиля. – А ну спроси-ка у швейцара, дусенька, тут ли живут Соловьевы?

Я удивленно посмотрела на Р.:

– Как же так, Григ. Еф., вы говорили, что это ваши друзья, а даже точно не знаете, где они живут?

Он взглянул на меня растерянно, а этом взгляде – он у него бывает очень редко – есть что-то трогательное, почти детское.

– Забываю я все, – сказал он, точно извиняясь, – делов-то путы, ну всего и не припомню.

Швейцар с невыразимой угодливостью кинулся нас провожать и сам позвонил у двери второго этажа, дощечки на ней не было. Дверь открыла толстенькая пузатая женщина, совсем коротенькая. С восторженным криком: „Отец, отец! Дорогой отец!“ – она бросилась обнимать Р.

В переднюю вышел высокий костлявый человек в синих очках и распахнул обе половинки двери в комнаты, стало светло, и я разглядела его получше. Это был длинноногий субъект в несвежем костюме, худой, с сизым небритым подбородком и в синих очках. <…>

Мы вошли в столовую, служившую одновременно и гостиной, у левой стены стоял обильно накрытый стол, у правой – мягкая мебель, покрытая безвкусным красным плюшем. Весь передний угол был закрыт божницей с большими новыми ярко блестевшими иконами в топорных базарных ризах, перед ними горело несколько лампадок. На креслах сидели двое молодых людей неопределенного положения, почтительно вставших при виде Р.

Взглянув на меня, хозяйка лукаво подмигнула Р.:

– А что, отец, сменил, видно, душку-то?

Р., весело посмеиваясь, повел меня к столу, поясняя:

– Та сама по себе, а эта сама по себе, хороша ягодка!

Мы сели. Из переднего угла кто-то пропел: „Спаси Христос!“ Полусидя на коленках, высокий старичок в монашеском полукафтане и знаком Союза русского народа на груди, перед ним грудка разноцветных шерстяных клубочков.

– А, Вася, – благодушно отозвался Р. – Как живешь, Вась?

Не отвечая ничего, тот, припав к полу, разбирал свои клубочки. <…>

Р. пробормотал что-то невнятное. Из соседней комнаты появился хозяин, припадая на согнутых коленках и выглядывая из-под синих очков, он осторожно шел с нанизанными между пальцами обеих рук бутылками. Поставив их на стол, он сладко заговорил, потирая ладонью засаленный локоть:

– А твоего любимого пока нет, отец, сейчас Ванька привезет, жду его каждую минуту, попробуй пока портвейну.

– Ну ладно, давай, что ли, – охотно согласился Р., подставляя рюмку.

Пригубив, он подал ее мне:

– На, пей, дусенька, неправда, что вино пить грех, ничего не грех, ну их к… матери, сами блудят без толку, а в других грехи ищут. <…>

Он быстро выпил одну за другой две рюмки и ударил кулаком по столу:

– Расправлюсь я с ними, вота увидишь, мне што Синод, што митрополиты – седни есть Синод, на утрие нет Синода. Кабы не война эта у нас в горле застряла, как щучья кость, ух и наделали ли бы мы делов. Пей! – кричал он, почти насильно вливая мне в рот вино. – Ну вы чего жметеся, – подозвал он юношей. – Пейте, когда я говорю – хочу гулять и буду и плясать сейчас будем. <…>

Хозяин вошел, с ним тот юноша, которого я видела утром у Р.

– А, Ванька! – приветствовал его Р. и, притянув его рядом с собою, расцеловался с ним.

Хозяин с радостным лицом откупоривал бутылку мадеры, любимого вина Р.

– Вот и винцо поспело, отец, пригубь, – как-то гнусно сюсюкал он, подливая Р. вина.

Хозяйка принесла огромное блюдо шипящих жареных лещей.

– Ух люблю! –