Отрывая куски рыбы, он клал их мне на тарелку и, едва отерев о скатерть пальцы, гладил меня. Присев на кончик стула, хозяин умильно поглядывал на жующего Р. и, улучив минутку, когда рот Р. освободился, спросил подобострастно:

– А как с владыкой Питиримом решили, отец?

Р. прищелкнул языком:

– Думка одна, сюда его надо, друг и защитник. Грызня из-за него идет. Ничего, я его в обиду не дам. Питирим, он молодец, охулки на руку не положит, и ловок парень, и выпить не дурак. Я письмо послал царю, Питирим пусть будет, теперь надо ждать, Питирим, он свой человек.

– Только пальца в рот ему не клади, – глубокомысленно заметил хозяин, вздохнув.

Р. весело захохотал:

– А на кой… тебе пальцы ему в рот класть?

– И консисторию при нем подтянут, – жаловался хозяин.

Р. наотмашь хлопнул его по плечу:

– А ну-ка давай балалайки. Эх, люблю „Барыню“, ну!

Мгновенно появились две балалайки, и хлопнула пробка шампанского. Р. вылетел лётом из-за стола при первых же звуках разудалой плясовой. <…> В своей нарядной лиловой рубахе с красными кистями, высоких лакированных сапогах, пьяный, красный и веселый, он плясал безудержно с самозабвением, в какой-то буйной стихийной радости. От топанья, гиканья, крика, звона балалаек, хруста разбитого стекла кружилось все вокруг, и туман носился за развевающейся рубашкой Р. Раскидывая мебель, нечаянно встречавшуюся на пути, он в мгновение освободил в пляске всю середину комнаты. <…> Балалайки изнемогали, не поспевая за бешеной пляской Р. Внезапно подбежав к столу, он через него на вытянутых руках поднял меня с дивана, перебросил через себя и, поставив на пол, задыхаясь, крикнул: „Пляши!“ Пройдя круга два, я остановилась у двери. Р. сейчас же подскочил ко мне, надо мной плыло его горящее лицо и бешено мчался напев: „Ой, барыня, сударыня, пожалуйте ручку!“ <…>

Отдуваясь, он сел на диван:

– Ну и поплясал же я сегодня, и все не то, что у нас в Сибири. День, бывало, дерева рубишь, а дерева-то какие! Здесь таких и не видывали. А ночью разложишь костер на снегу и отплясываем круг него во… твою мать, лихо живали. А то скинешь рубаху и по морозцу нагишом, а морозы не вашим чета! Здесь что, хмара одна в городах ваших, а не жисть! <…>

В комнате было нестерпимо жарко, один из юношей совсем пьяный сидел на ковре, глупо расставив колени, два другие лениво тренькали на балалайках. <…> Вдруг Р. ударил кулаком по столу и указал на свой пустой бокал. Со всех ног бросившись его наполнять, хозяин спросил своим елейным говорком:

– А как же с собором думаете поступить, Григорий Ефимович, все-таки будут его собирать?

Тупо на него взглянув, Р. сказал невнятно отяжелевшим языком:

– Понимашь, война – дай с ею разделаться… ее мать. А то нешто за нами дело, мы живо все обделали, Рассей без патриарха худо, только бы мир заключить, сичас собор созовем и поставим патриарха.

– Ну а как насчет консистории? – мямлил хозяин.

Но Р. внезапно выскочил из-за стола и ударил в ладони:

– Эх, барыня, сударыня… ее мать твою консисторию, а Питирима, сукина сына, проведем в митрополиты, ой, барыня, сударыня, мне что Синод, мне что Самарин, я знаю сам, что скажу, пусть будет.

Юноша, сидевший на полу, пополз почему-то на четвереньках за носившимся как бес в дикой пляске Р. Отчаянно заливались балалайки.

– Нынче не пущу, – кричал мне Р. – Ко мне ночевать. Ой, барыня, сударыня, пожалуйте ручку!.. Мне что собор, плевать мне на церковь, мне что патриарх на… его, что Питирим, мне штоб было, как сказал, – и, громко гикая, он несся по кругу.

Незаметно встав из-за стола, я осторожно пробралась к дверям передней. Притворив двери за собою, я ощупью нашла свою меховую шубку, кое-как накинула ее и поспешно ушла, а мне вслед несся разухабистый мотив плясовой и выкрикивания захмелевшего Р.:

– Ой, барыня, сударыня, пожалуйте ручку. А Питирим ловкий парень, молодец. Будет у меня митрополитом, сукин сын!»

Глава 10

Борьба против святого черта

Ненависть к Распутину, поначалу тлевшая лишь в кругу занятых интригами придворных и министров, затем усилилась слухами о его непристойных выходках, разлетелась бесчисленными завистливыми сплетнями, наконец вспыхнула ярким пламенем благодаря стыдливости воспитательницы, посчитавшей своим долгом возразить против вторжений «грязного мужика» в спальни царских дочерей. Дальше враждебность приняла форму экзальтированного патриотизма, пылкой любви к императорской семье; «истинно русские люди» громко взывали к царю, предупреждая его о страшных опасностях, которые несло общение с Григорием Ефимовичем.

Переполняемые рвением губернаторы, полицейские начальники, министры сбежались, чтобы представлять царю бесчисленные доклады о распутстве, оргиях и скандалах императорского фаворита. Доброжелательные родственники, великие князья и княгини, даже сестра императрицы приезжали ко двору предупредить царя, пока еще не поздно.

Но все эти атаки против могущества «дьявольского мужика» не имели ни малейшего успеха. Император видел в докладах придворных и министров лишь низменную зависть и считал недостойным принимать во внимание все эти сплетни, годные разве что для журналистов; это дело жалких репортеришек, он же, государь всея Руси, не должен обращать внимания на подобные вещи. И если слишком целомудренная гувернантка проявила такую «дерзость» и захотела воспрепятствовать визитам старца, то ее попросту попросили покинуть двор.

Когда один из «верных» являлся на аудиенцию с озабоченным видом, чтобы переговорить с Николаем о Распутине, император неизменно отвечал:

– Мой дорогой, вы все видите в слишком черном цвете! Не беспокойтесь, я сам знаю, что мне думать о Распутине.

Доклады министров, начальников полиции и губернаторов просматривались раздраженно и выбрасывались в мусорную корзину; лучшего они не заслуживали! Разве сам Григорий Ефимович не сказал, что его враги вошли в союз с дьяволом, а тот повсюду расставляет ему бесчисленные ловушки? В этом случае ничего удивительного, что ему приходилось постоянно бороться, чтобы вырваться из лап сатаны, а иногда даже поддаваться им.

Все близкие: Николай Николаевич, его брат, Анастасия и Милица, которые поначалу с таким пылом славили святость Распутина, теперь приходили и молили императора прогнать «ужасного мужика». Но царь весьма часто имел случай убедиться в эгоизме своих родственников. Сначала они поддерживали Григория в надежде, что он будет им предан, а теперь, когда он оказался «истинным другом» государя и государыни, не могли его выносить и пытались очернить. Да, царь отлично знал, что думать о Николаевичах и как воспринимать их советы!

Елизавета Федоровна приехала повидать императрицу, свою сестру, чтобы открыть ей глаза на Распутина. Она единственная имела действительно добрые намерения; ведь